Нефть! - Эптон Синклер

Эли Аткинс, "пророк" "третьего откровения", был в светлом костюме, который очень полнил его высокую фигуру. В эти дни своей славы и власти он имел очень важный, величественный вид. Руки он вам не подавал, но пристально взглядывал на вас своими большими выпуклыми голубыми глазами и говорил: "Мир вам". Когда он вошел в комнату брата, он несколько минут смотрел на него молча, видимо пораженный. Потом сказал:

— Я желал бы остаться наедине с моим братом.

И так как не было никакого основания не исполнить его желания, то Бэнни, Рашель и Руфь тотчас же вышли из комнаты.

Для Руфи было совершенно безразлично, где бы ни быть. Она всюду стояла и сидела так же неподвижно, устремив глаза в одну точку, и губы ее не переставали дрожать. Ее вид разрывал ваше сердце: олицетворение беспредельного горя. Госпитальный врач попросил ее выпить молока, сиделка принесла стакан. Она попробовала, взяла в рот, но проглотить не могла, и слезы хлынули у нее из глаз. Говорить с ней, сделать для нее что-нибудь, — не было никакой возможности.

Эли вышел из комнаты и уехал, не сказав никому ни слова. Простых смертных он не всегда удостаивал своими речами.

В положении Поля не было никакой перемены. Руфь вернулась было дежурить у его изголовья, но на этот раз доктор строгим тоном велел ей принять порошок и лечь, он не позволит ей убивать себя в его учреждении. Привыкнув слушаться докторских приказаний, Руфь дала себя увести, а Бэнни и Рашель заняли ее место у постели больного.

Наступил вечер. Хозяин той квартиры, где было радио, вернулся домой и, поужинав, снял свой пиджак и, удобно усевшись в кресло перед аппаратом, с трубкой в зубах, принялся слушать все последние новости дня, и дежурившие у постели Поля могли узнать все, что касалось выборов, не сходя со своих мест. Пятидесятимиллионная кампания сделала свое дело, и отовсюду приходили вести о том, что сильный, молчаливый государственный деятель получил голосов больше, чем все его соперники, вместе взятые.

Выслушав эти новости, хозяин квартиры захотел послушать, что делалось в скинии "третьего откровения", но, услыхав звуки органа, предпочел иметь дело с радио QWZ, знакомившего публику с новым веселеньким трио кафешантанных певичек, дебютирующих в Энджел-Сити. "Мой миленький, маленький Джаз-бэби, Рацц-бэби — Куун!" Но и это ему скоро надоело, и он опять попробовал пощупать почву в скинии. На этот раз раздался могучий голос Эли, так любимый всеми калифорнийскими хозяйками. Он заговорил, и Бэнни и Рашель узнали цель утреннего посещения Эли. Он рассказывал своим последователям о Поле, о том, как он был с ним в детстве дружен и как потом Поль попал в дурную компанию, и та любовь, которой в детстве полно было его сердце, уступила место ненависти, злобе и зависти к тому, кому бог открыл свою волю. Но все то зло, какое он готовил в глубине своего сердца другим, обрушилось на его собственную голову, и теперь он лежит умирающий, во власти всех тех злых страстей, которые он сам вскормил в своей душе…

Потом Эли рассказал, как он, узнав о болезни брата, поехал к нему, и умирающий, когда он подошел к его изголовью, открыл глаза, заплакал, покаялся в своих грехах и принял от него благословение. И вот теперь он, Эли, безмерно радуется, что нашел пропавшую овцу своего стада.

Несколько раз, пока Эли говорил, его речь прерывалась восторженными возгласами толпы, а когда он кончил, раздался хор благодарственных песнопений. И в то время как с улицы доносились эти звуки, дверь палаты, в которой лежал Поль, открылась, и на пороге появилась Руфь Аткинс. Она давно уже проснулась, все слышала и теперь стояла бледная как полотно и, устремив испуганный взгляд на Бэнни, шептала:

— О, Бэнни, какая ложь! Какая возмутительная ложь!

Да, Бэнни тоже думал, что это была ложь, но он не мог этого доказать, а если бы и мог, то что же из того? Радио — "одностороннее учреждение": вы можете слушать, но не можете отвечать. Этим оно приносит громаднейшую пользу капиталистической системе: граждане сидят спокойно у себя дома и вбирают в себя все то, что им преподносят, подобно тем детям, которых кормят при помощи соски. Радио — это тот фундамент, на котором строится величайшее в истории государство рабов!

Губы Поля тихо зашевелились и издали слабый, едва внятный звук. Руфь наклонилась над ним и, затаив дыхание, напряженно прислушивалась.

— Он приходит в себя! О, поскорее, поскорее доктора!

Доктор пришел, тоже наклонился, послушал пульс и покачал головой.

— Произносить слова он, может быть, и будет в состоянии. Все зависит оттого, какие области мозга затронуты воспалением.

Он еще послушал. Произносимые больным звуки были бессмысленны, и доктор сказал, что Поль произносит слова совершенно бессознательно. В таком состоянии он мог оставаться несколько дней, может быть, даже неделю или две.

Но Руфь продолжала жадно прислушиваться, стараясь разобрать какое-нибудь слово. Может быть, доктор ошибался, может быть, Поль понимает и хочет сказать что-нибудь, спросить?.. С замирающим сердцем она прошептала:

— Поль, Поль, ты хочешь мне что-то сказать? Да?..

Губы Поля зашевелились быстрее, звуки стали громче, и Рашель, которая была тут же, сказала:

— Это какое-то иностранное слово.

— Наверное, русское, — прибавил Бэнни. — Он не знает никакого другого языка.

Они продолжали напряженно прислушиваться. Получалось такое впечатление, точно эти слова произносила какая-то восковая кукла — резкие, неприятные звуки, выходившие не из груди, а из горла.

— Da zdravstvooyet Revolutsia, — проговорил Поль и произнес это слово несколько раз под ряд.

— Это, должно быть, "революция", — сказал Бэнни.

— Vsya vlast Sovietam.

— А это что-то, очевидно, о "Советах".

Но Руфь такое объяснение не удовлетворило.

— Бэнни, мы должны непременно, непременно узнать точно, что он говорит. Вдруг он нас о чем-нибудь просит…

Рашель попробовала ее в этом разубедить: без сомнения, он бредит, это было ясно. Но Руфь с каждой минутой приходила во все большее волнение, и слова Рашели ее только раздражали. Она спасла своего мужа, и что она понимает о страданиях других людей?

— Необходимо узнать, что говорит Поль! Необходимо. Неужели нельзя найти никого, кто знал бы по-русски?

Чтобы ее успокоить, Бэнни телефонировал Григорию Николаеву, прося его немедленно приехать.

Когда Бэнни вернулся в комнату больного, до его слуха опять донеслись непонятные отрывочные слова, и Руфь взволнованным голосом сказала Бэнни:

— Мне кажется, что нам надо было бы записывать, что он говорит. Вдруг он замолчит и никогда, никогда уже больше не скажет ни слова!

Бэнни понимал: Руфь верила в "откровения", в то, что некоторые слова, сказанные в исключительно важных случаях жизни, могут иметь особое значение, верила в то, что и самый язык, на котором произносятся такие слова, мог отличаться от языка простых смертных. Доктора называли это бредом, но как они могли быть в этом уверены? То, что скрыто от мудрецов, бывает открыто младенцам!.. Поэтому Бэнни вынул свою записную книжку и записал слова Поля, приблизительно, конечно, так, как он их слышал: "Hlieba, mira, svobody", и когда два часа спустя приехал Николаев, то он перевел эти слова, означавшие: "Хлеба, мира, свободы". Это было лозунгами большевиков, когда они захватывали в свои руки Россию. И почти все слова, которые произносили губы Поля, относились к революции. Все это были слова, которые он слышал сначала в Сибири и позднее в Москве. Нет, Поль говорил не с сестрой. Он рассказывал молодым рабочим Америки о том, что делали молодые рабочие России.

Хозяин той квартиры, у окна которой помещалось радио, опять сидел против своего аппарата, и то, что слышал он, слышали и все те, кто дежурил у постели больного. Тетерь по радио QZW передавали последние новости о выборах, подсчет голосовавших в тех или других центрах. Сначала известия эти были из маленьких городков и местечек. "Розарио, Калифорния; ла Фоллетт получил сто семнадцать голосов, Давис — восемьдесят семь, Кулидж — пятьсот сорок девять". "Парадиз, Калифорния: ла Фоллетт — двести семнадцать, Давис — девяносто восемь, Кулидж — шестьсот девяносто три"… Потом вскоре были получены сведения из самых крупных центров. В Массачусетсе Кулидж получил на четыреста тысяч голосов больше остальных; в Нью-Йорке — на триста одну тысячу больше…

Тот, кто передавал эти сведения по радио, говорил не очень уверенным голосом; очевидно, он уже сильно подвыпил и в промежутках между сообщаемыми сведениями переговаривался с какими-то, очевидно, певичками. Теперь он говорил: "А ну-ка, Тэдди, ту маленькую штучку, знаешь, которую я так люблю!" Веселый громкий негритянский голос тотчас же ответил: "Знаю, знаю", — и запел на негритянском жаргоне какую-то песенку, кончавшуюся бесконечным припевом: "Пленкети, пленкети, пленкети, пленк-пленк-пленк!"