Гангутцы - Владимир Рудный

Незадолго до праздника Сыроватко прибежал к Фомину взволнованный больше обычного.

— Товарищ политрук, передовую «Правды» принял!

— Что ж тут удивительного? Ты уже, вероятно, сотую передовую принимаешь.

— Нет, вы послушайте, что пишет «Правда». Передовая называется «За Москву, за Родину!»

И Сыроватко прочитал то, что его так взволновало:

— «Во вчерашнем номере „Правды“ был напечатан документ огромной силы: письмо защитников полуострова Ханко к героическим защитникам Москвы. Это письмо нельзя читать без волнения. Оно будто бы написано кровью — сквозь мужественные строки письма видна беспримерная и неслыханная в истории борьба советских людей, о стойкости которых народ будет слагать легенды…»

— Это еще не все! — сказал Сыроватко. — Там еще дальше есть. Вот, слушайте: «Мужественные защитники Ханко дерутся с таким героизмом, потому что они знают: с ними весь народ, с ними Родина, она в их сердцах, и сквозь туман и штормы Балтики к ним идут, как электрические искры огромного напряжения, слова восхищения и привета. У этих людей нет ничего личного, они живут только Родиной, ее обороной, ее священными интересами. Этот доблестный, героический подвиг защитников полуострова Ханко в грандиозных масштабах должна повторить Москва!»

— Покажи, покажи! Как ты прочитал? — Фомин потребовал всю передовую. — Подвиг Ханко должна повторить Москва?

— Точно, товарищ политрук.

— Ты правильно записал, не перепутал?

Не слушая ответа обиженного Сыроватко, Фомин схватил трубку телефона:

— Срочно соедините меня с фэкапэ, да поскорее… Товарищ дивизионный комиссар, докладывает политрук Фомин. — Схватив передовую, Фомин сразу стал ее читать с конца: — «Этот доблестный героический подвиг защитников полуострова Ханко в грандиозных масштабах должна повторить Москва!» Знаете, откуда я читаю? Из передовой «Правды», товарищ дивизионный комиссар… Честное слово, только что приняли. Доставить к вам? Есть сдать в срочный набор…

Он положил трубку, бросился было к двери, чтобы поспешить в типографию, но остановился и взял Сыроватко за плечи.

— Дай я тебя расцелую, Гоша. Знаешь, какой ты сегодня подвиг совершил? Ты праздничный подарок принял для многих тысяч людей.

Сыроватко молчал. Потом он вдруг сказал:

— Товарищ политрук, разрешите мне на сутки уволиться?

— На сутки? — Фомин удивился. — Я же тебе давно предлагаю отдохнуть. На три дня. Подберем сменщика, и поедешь в дом отдыха. К гранинцам.

— Нет, товарищ политрук. Только на сутки. На пятое ноября.

Фомин внимательно посмотрел в усталые, но всегда горящие глаза Сыроватко.

— Понимаю, Гоша. Обязательно отдохни. И шестого весь день тоже отдыхай. Даже и не подходи к радиорубке. Пятого и шестого днем без тебя справимся. А уж вечером… Будем с тобой принимать самые последние вести с Большой земли для праздничного номера.

Шестого и седьмого ноября в типографии «Красного Гангута» печатали праздничный номер.

Газета все время выходила на бумаге разного качества и цвета: на толстой серой, на желтой — оберточной, на коричневой. Для праздника приберегли хорошую белую бумагу.

Праздничный номер был шестиполосным. Его отпечатали в две краски.

Возле типографии газету поджидали посыльные из частей. Еще не успевала просохнуть краска на только что отпечатанных листах, а газету уже несли на передовую.

И в час, когда по снежным дорогам Подмосковья шагали войска с парада на фронт, на Гангуте бойцы на самой линии огня читали принятые Гошей Сыроватко последние вести из далекой, осажденной Москвы.

Глава седьмая

Через минные поля

Спустя несколько дней после ухода тральщиков и «охотников» на восток, Кабанов получил извещение, что они благополучно форсировали минно-артиллерийские позиции противника и разгрузились в Ораниенбауме. Не в Кронштадте, а именно в Ораниенбауме — это многое значило для Сергея Ивановича. В мирное время переправа из Кронштадта в Ораниенбаум не стоила труда, но теперь, командиры тральщиков ему об этом рассказывали, такая переправа считалась опасной боевой операцией. Значит, батальон гангутцев необходим был на этом плацдарме немедленно, и он, очевидно, с ходу вступил в бой. В бой за Ленинград. Ради этого урезали гарнизон Гангута. Жаль, но надо смириться. Надо.

В тот же день пришла еще одна радиограмма, она перевернула все представления Кабанова о происходящем и всполошила в штабе всех, кто с нею ознакомился: командующий флотом Владимир Филлипович Трибуц приказал Кабанову немедленно прилететь в Кронштадт, в Военный совет. Если обстановка не позволяет ему покинуть Ханко в данный момент, комфлот приказывал прислать вместо себя начальника штаба.

— Конечно, не позволяет, — проворчал Кабанов, прочитав радиограмму. — Не могу я сейчас расстаться с гарнизоном ни на один день.

— Вопрос, видимо, серьезный, Сергей Иванович, раз требуют твоего личного присутствия, — в раздумье заметил Расскин. — Ты ведь знаешь, что с тральщиками я послал члену Военного совета подробное письмо по поводу обстановки на полуострове и наших нужд на зиму. Может быть, об этом и пойдет разговор?

— Вряд ли. Ленинград сейчас не может уделить нам ни одной крохи. Да мы и без помощи продержимся зиму. Только бы людей от нас не забирали.

— Ставке виднее, Сергей Иванович. Допустим, прикажут нам бросить половину гарнизона на защиту Ленинграда. Что же, сможем ведь оборонять Гангут и с оставшейся половиной сил?

— А круговую оборону кто будет держать? — сердито произнес Кабанов. — Нет. Сейчас в Кронштадт тем более не полечу. Фашистам только и надо, чтобы мы с тобой хоть на время бросили гарнизон. Читал, что они в листовках пишут?

— Ну, на эту брехню не стоит обращать внимания.

— Брехня брехней, а для солдата сейчас важно своими глазами видеть, что мы с тобой здесь, что враг врет. Летите уж вы, Игорь Петрович, — сказал Кабанов Барсукову.

Барсуков незадолго до этого летал на Эзель, Даго, Осмуссаар. Эти полеты явно его встряхнули.

Но Кабанов понимал: одно дело лететь на тихоходной эмбеэрушке над открытым морем на Моонзундские острова, другое дело — над узким, усыпанном островками Финском заливом, лететь мимо вражеских аэродромов истребительной авиации без всякого прикрытия. Он внимательно посмотрел на своего подчиненного и остался доволен его поведением. Вот ругают человека, считают сухарем, формалистом, а он — службист, отличный службист. И не трус, и в штабе он на своем месте. А потом — война многих и многому учит, учит она и Барсукова.

— Скажи там, что забирать у нас боевые части нельзя, — напутствовал его Кабанов. — Я понимаю — гангутский батальон иной дивизии стоит. Народ у нас проверен в огне. Но скоро залив покроется льдом, и мне нужно будет держать круговую оборону. Объясни там, что зимой через Ботнический залив пешком ходят из Финляндии в Швецию. Кого я в полевые караулы на лед поставлю?

— А если командующий поставит вопрос о нашем отходе с Ханко?

— Отступать не собираемся, — рассердился Кабанов. — И чтобы больше я не слышал такого слова — отходить! Бросят нас на прорыв ленинградской блокады — пойдем. Только скажи там: надо снимать людей с Ханко на мелких судах — на шхунах, на катерах, на мотоботах. Чтобы уйти всем быстро и неожиданно для противника… Ты там, однако, доложи, что мы готовы Гангут защищать до конца. Только чтоб солдат не забирали…

Барсукова ждали из Кронштадта на другой день.

Никаких вестей от него не поступало, не было подтверждения о прилете в Кронштадт и о вылете.

Кабанов с утра ждал Барсукова на гидродроме. Из КП звена гидроавиации он по телефону запрашивал сухопутный аэродром, начальника штаба авиаполка, майора, который все эти месяцы находился с двумя эскадрильями на Гангуте:

— Есть извещение, Петр Львович?..

— Нет, товарищ генерал, будет — тотчас доложу вам.

Летчики, летчики… Их было мало, их стало меньше после боев на Эзеле и Даго. Но они еще не знали ни одного поражения в воздушном бою. Все знали, как любит летчиков Кабанов, да и каждый на Гангуте обожал летчиков: им писали письма и десантники, и солдаты пехотной бригады, и катерники, летчики всегда приходили на помощь в самую трудную минуту. И машин-то новых не успели получить, и раций нет на борту, и скоростенка — не чета «мессерам», а не уступали ни «мессеру», ни «юнкерсу», ни всяким «бленхеймам» или «бульдогам»… На «чайках» — четыре пулемета, все же слабенькое оружие, только смотря в чьих руках!..

А когда прилетели пушечные «ишачки», да когда подвесили под фюзеляжи первые эрэсы — огненные снаряды, какими и не пахло у фашистов! — о-го-го как загордились ханковские летчики! Конечно, каждый тайно мечтал о «ЯКе» или «МИГе» — знали, что воюют новые машины на других фронтах. Но гангутцам они не достались, они и на стареньких своих машинах взлетали мгновенно, по сигнальной ракете, да что там по сигнальной, — по звуку, по наитию, потому что враг рядом и закон осажденного гарнизона был беспощаден: бить сразу, с ходу, если нет оповещения!..