Изабелла, или Тайны Мадридского двора. Том 1 - Георг Борн

Энрика сложила руки к молитве. Ее бледное, прелестное лицо было обращено к небу, казалось, она сама была изображением Богоматери, на которую с надеждой взирал отшельник.

После горячей молитвы она заботливо уложила старца на постель из мха и укутала теплым одеялом.

— Я все тебе расскажу перед смертью. Я хочу облегчить свое сердце, а ты помолись за мою душу! — говорил он утомленным голосом.

Энрика опустилась на колени перед кроватью старого Мартинеца. Она покрывала его дрожащую руку поцелуями и слезами, которые старалась скрывать от него.

— Они в крови, и ты будешь проклинать меня. Я уже давно проклял себя!

— Что ты говоришь! Пресвятая Дева помилует тебя! Я буду утешать тебя, молиться с тобой и облегчу твои мучительные минуты.

— Как отрадно мне с тобой и как прошедшее давит мне грудь! — сказал старец. — Слушай меня!

ПРИЗНАНИЕ

— То, что я буду тебе рассказывать, знает только Бог да я. Никакой земной судья не произносил надо мной приговора. То, что я совершил, предстанет только перед лучезарным престолом правосудия Божия.

Отец мой, Мануэль Дорино, был зажиточный продавец фруктов в Севилье и глубоко уважаемый человек. Трудом и честностью он вырвался из нужды и смог дать мне и сестре Жуане хорошее воспитание, а впоследствии даже рассчитывал оставить нам порядочное наследство. Но несмотря ни на что, он неутомимо добивался еще большего. Я помню очень живо, как он часто работал по ночам, чтобы только не нанимать лишнего работника.

Мать наша умерла при рождении Жуаны. Впоследствии я благодарил святых за это, как казалось тогда, горе, потому что этим она избавилась от величайшей скорби, которая может постигнуть жену и мать.

Итак, у нас был только отец, к которому мы привязались со всей силой своих молодых сердец. Хотя его занятия и неутомимая деятельность не дозволяли ему постоянно заниматься нами, он все-таки с любовью и вниманием заботился обо всем, в чем мы могли нуждаться. По вечерам он гулял с нами по набережной Гвадалквивира, отдыхая от дневных трудов. Он объяснял нам, что нас поражало, и радовался нашим вопросам и ответам.

Люди хвалили отца за то, что он служил нам хорошим примером нравственности, и за то еще, что он не женился во второй раз. Старинный предрассудок, что мачеха всегда бывает злодейкой для оставшихся сирот, вполне укоренился в сердцах добрых соседей и родственников.

Впоследствии мне часто приходила мысль, что, может быть, нам всем было бы лучше, если бы наперекор этому предрассудку отец мой все-таки женился во второй раз, но в ответ на такие вопросы, которые звучали как бы упреком судьбе и небу, я думал про себя, что и тогда даже могло случиться то, что составило несчастие моей жизни.

Когда я стал подрастать и усвоил некоторые знания от многих учителей, нанятых моим отцом для сестры Жуаны и меня, во мне все более и более увеличивалось желание поступить на военную службу. Ах, когда трубили трубы или играла музыка, радостно билось мое сердце и зрело решение во что бы то ни стало добиться офицерского кинжала.

Отец же мой иначе рассчитывал устроить мою жизнь. Ему хотелось, чтобы я продолжал вести дела после его смерти. Торговля эта приносила большие барыши, да ему и тяжело было кому-то чужому передать дело, которое стоило ему столько трудов и в которое он вложил всю свою душу. Это-то и было причиной первого раздора между отцом и сыном — первого и единственного до той страшной ночи, которая решила мою судьбу.

Хотя старый Мартинец часто останавливался в своем рассказе, но тут он принужден был совсем прервать его. По его высоко вздымающейся груди видно было, каких страшных усилий стоило ему продолжать рассказ. Но он должен был излить давящее признание своего тяжелого греха и облегчить душу, прежде чем закрыть глаза навеки.

— Однажды отец позвал меня в свой кабинет, через порог которого мы никогда не смели переступать и потому казавшийся нам какой-то святыней. Я уже предчувствовал, что меня ожидало.

— Мартинец, — сказал он строго мне, высокому шестнадцатилетнему юноше, — пора тебе избрать какое-нибудь занятие. Выбирай с толком, потому что на чем порешишь, тому и быть. Знай, что я не позволю тебе менять и передумывать. Нет ничего вреднее непостоянства и недовольства избранным занятием.

— Я давно об этом подумал, — ответил я, — и совершенно согласен с тобой, что надо быть твердым и преданным своему делу. Но это возможно только тогда, когда чувствуешь к нему призвание, любишь его и привяжешься к нему всей душой.

— Мне бы очень хотелось, сын мой, видеть тебя более благоразумным и доказать тебе, во-первых, что не все то золото, что блестит, а во-вторых, что Бог посылает благословение сыну, идущему по стопам отца и сооружающему то, чему отец положил основание. Мое ремесло процветает под Божием благословением. Доказательством этому служат мои сношения, простирающиеся даже за пределы Франции и Англии. Помоги мне расширить эти связи, работай со мной, чтобы имя Мануэля Дорино, столь уважаемое в торговом мире, не исчезло бы с моей смертью, чтобы дело мое поддерживалось бы и еще более процветало при сыне. Вот тебе мой совет. Взвесь его хорошенько и отвечай, согласен ли ты принять его?

— Нет, отец, — отвечал я твердо и спокойно, — я не могу с тобой согласиться — я уже решил! Не сердись на меня и не мешай моему решению, потому что это не остановит меня!

Я видел, как нахмурились брови моего отца, как налилась жила на лбу и как он сердито взглянул на меня.

Я, может быть, был не прав, что так категорично отвечал на его вопрос, но я был от природы тверд, откровенен, без уверток, а к тому же еще наследовал от отца и горячей страны, в которой родился, вспыльчивость и страстность.

— Я знаю, что тебе вскружили голову пестрые офицерские мундиры, — наконец, заговорил мой отец, пройдясь несколько раз по комнате и стараясь подавить свой гнев, — поверь мне, блестящая нищета и раны на теле — вот все, что ожидает тебя!

— Служить моему отечеству. Да это и есть величайшее блаженство, которое грезится мне. О, отец, не мешай мне в этом, дай мне твое согласие и благословение, завтра же я вступлю в уланский полк, а через несколько лет твой сын станет уже офицером и будет считать себя самым счастливым человеком и вечно благословлять тебя!

— Это безумие! — вскричал Мануэль Дорино. — У меня нет другого сына, которому я мог бы доверить мое имя и торговлю. Откажись от своего решения! Ты не получишь моего согласия!

— Этим ты принудишь меня поступить против твоего желания. О, отец, — сказал я, умоляя его на коленях, — исполни величайшую просьбу моей жизни! Я не гожусь в торговцы, моя беспокойная душа стремится к иному — только среди солдат мое место! Отвергни меня, как недостойного, если я когда-либо изменю своему решению, только не мешай мне теперь!