Вечный зов (Том 2) - Анатолий Иванов

Лишь у Василия да, пожалуй, у Губарева в уставшем мозгу тупо ворочалось приговор, но жуткий ли? Боясь выдать себя каким-либо движением, они стояли неподалеку друг от друга, смотрели на сытого, медлительного капо и на покорно опустившего перед ним худые плечи Назарова, на которых болталась грязная, измятая полосатая лагерная куртка. Губарев смотрел с каким-то удивленным испугом, Василий - с презрительным, даже злым выражением лица, исподлобья.

Айзель меж тем медлил, принялся не спеша ходить перед беспомощным и покорным узником, оглядывая его со всех сторон, чему-то усмехаясь. Затем грубо ткнул плетью в подбородок Назарова, приподнимая ему голову, прошипел зловеще:

- Н-ну-с... Я заметил, вы, господин Назаров, во время наказаний провинившихся отворачиваете глаза. Не нравится?

- Я... не могу, - еле слышно произнес Назаров. - Не могу видеть и слышать...

- Я это понял, - сказал Айзель. - Я вас понимаю. Я все вижу. Я не забыл также ваших слов тогда, в санитарном блоке, в день прибытия вашего транспорта. Вы говорили, кажется, что я не пожалею, если возьму вас в свою команду?

- Да, я это говорил, - еще тише произнес Назаров.

- Что? Громче! Громче, скотина! - И Айзель вытянул Назарова плетью. Повтори, чтоб все слышали!

- Я это... говорил, - отчетливо произнес Назаров, вытягиваясь.

- Вот так, - остался довольным Айзель, сложил плеть. - И я не жалею, господин Назаров. Вы хорошо работаете. А тем скотом, который был прикован к вам цепью, я недоволен. И тем, который напросился ко мне в команду... И они оба это чувствуют.

Василий и Губарев поняли, что капо говорит о них. И оба сознавали, что если это еще не приговор, то вскоре он последует.

- Из всех русских свиней вы здесь единственный не потеряли человеческого облика, - сказал Айзель Назарову. - И я обязан отметить это и поощрить вас...

Все эти слова ничего еще не значили. Более того - они могли иметь совсем противоположный смысл. Айзель под видом поощрения мог, например, заставить съесть большой круг жирной колбасы, что для голодного человека было смертельным, или придумать что-нибудь другое с тем же исходом.

Но, сказав все это, капо опять принялся не спеша ходить перед Назаровым, оглядывая его со всех сторон и при этом странно усмехаясь: толстые губы его дергались, а на лице никакой улыбки не было.

Колонна теперь, кажется, не дышала.

- Я назначаю вас бригадиром, Назаров. Марш в контору переодеваться!

Айзель показал плетью на дощатое помещение. Назаров помедлил, помедлил... повернулся и побрел в будку. Капо сунул плеть под мышку, не спеша пошел следом, покачивая жирными плечами.

Колонна продолжала стоять, недвижимая, ожидая развязки.

Назаров, сгорбив спину, доплелся до будки, ни разу не оглянувшись. Айзель вошел туда вслед за ним, захлопнул за собой дверь.

Через некоторое время дверь открылась, первым показался капо, а за ним Назаров. Он был в той же полосатой одежде, лишь на плечи была накинута старая куртка из грубой материи, а на ногах старые сапоги. В этом и заключалось все переодевание. Да в правой руке он неумело еще держал плеть, точно такую же, как у Айзеля...

* * * *

- Вот так оно случилось, - сказал Василий, закончив невеселый рассказ, изложив его коротко, только самую суть. Да подробностей Паровозникову и не требовалось. - Подлец!

- Не надо, Василий, так... с такой злостью, - проговорил Паровозников.

Кружилин тяжко задышал от гнева.

- Вы... оправдываете эту... мразь?!

- Сядь! - Паровозников покосился на занавешенное окно, снизил голос: - Я его не оправдываю. Какое ему оправдание! Но быт и нравы Бухенвальда ты сам давно знаешь. Особенно там у вас, в каменоломне. Об этом надо всегда помнить... и обо всем судить всегда спокойно, без эмоций. И осуждать без эмоций. Я врач, я тут давно... И я знаю - тут еще не такое бывает. Ох, Василий, что тут бывает!

- Я бы лучше... Пусть лучше смерть!

- Люди-то, Вася, разные. - Голос Паровозникова был теперь негромким и мягким. - Ты бы - да, я это знаю. Другие смерти боятся. И этот ад выдержать не могут. Мы это должны понимать. Чтобы как-то помочь самым стойким и сильным вынести этот ад, выжить. Только это не так часто, не всегда удается. - И тут голос Паровозникова дрогнул. - Губарев... я должен тебе сказать...

Бледнея, Василий начал подниматься. Он находился в лазарете уже вторую неделю, начал ощущать, как крепнут у него руки и ноги, но сейчас сил не хватило даже, чтобы встать во весь рост, он мешком плюхнулся обратно на стул.

- Что? Что?!

- Нет больше Вали Губарева. Айзель погнал его вчера на пост охранников...

В голове Василия больно загудело. Словно откуда-то издалека донеслись слова Паровозникова:

- И это известие надо воспринять спокойно. Спасти его было невозможно. И так же спокойно делать то, что нужно... и что можно.

Паровозников мог рассказать Василию кое-какие подробности и причины скорой гибели Валентина. Айзель каким-то образом догадался или подозревал, что Кружилин, номер 42316, исчез с помощью Губарева. Куда и как исчез - не знал, но, будучи неглупым по этой части, понимая, что, если эсэсовское начальство о таком случае узнает, его авторитету прибавления не будет, большого шума поднимать не стал. Он попытался навести справки о поступивших в ту ночь в лазарет. Об этом сказал один из санитаров, верный и преданный человек. А ничего не узнав, взялся за Губарева...

Но, видя состояние Василия - тот сидел окаменевший, стеклянными глазами смотрел куда-то мимо, - говорить обо всем этом Никита Гаврилович ничего не стал.

- Свое обещание он выполнил, - прошептал Василий. - Он ему пообещал: "Одну возможность для побега я устрою..." И вот - выполнил.

И вдруг остывшие глаза Василия начали быстро наполняться слезами. Он как-то всем телом вздрогнул, будто враз сбросил с себя оцепенение, ударился головой об стол, раз, другой, закричал:

- Почему?! Почему? Почему-у?!

Паровозников торопливо схватил его за плечи, сильно тряхнул.

- Успокойся! Слышишь? Я приказываю!

- Хорошо... - всхлипывая, сказал Василий.

- Себя... и других погубишь!

- Я это понимаю теперь - надо спокойнее... - по-мальчишески вытирая рукавом слезы, сказал Василий. - Но ответьте, объясните... я давно заметил это: почему во всех лагерях, повсюду, самое зверское обращение с нами? Самые страшные пытки - нам! Самые страшные издевательства - нам...

- Потому, что мы русские, Вася, советские, - сказал Паровозников спокойно. И, отойдя от Василия, молча постояв у стола, прибавил: - А все советское ассоциируется у них со словом, с понятием - русский. Они, фашисты... да и не только одни фашисты, хотят нас истребить поголовно. За то, что мы осмелились жить и живем по человеческим законам. И показываем в этом пример другим. За революцию семнадцатого года. Они не могут справиться с ней. Они рассчитывают уничтожить ее и память о ней на земле, если уничтожат нас физически всех до последнего...

- Там, в Жешуве, конопатый эсэсовец обещал не всех, - с горечью усмехнулся Василий. - Помните?

- Правильно. А остальных превратить в рабов. Я помню. Причем в рабов бессловесных и покорных. Они рассчитывают остальных стерилизовать, чтобы не было потомства. Потушить мозг, чтобы и проблеска сознания не возникало...

- И это... такое возможно?! - едва пошевелил губами Василий.

- Если ты имеешь в виду медицинскую сторону - возможно. Я врач, я это знаю. Они делают давно различные чудовищные опыты над людьми. И здесь, в Бу-хенвальде, и в других лагерях.

- Я имею другое... - Горло Василия перехватывала судорога.

- Нет, Вася. Чудовищным этим планам сбыться не суждено. Они прольют море крови и уничтожат миллионы людей. Не только русских. Но с разумом человеческим им не справиться, не одолеть его. Жизнь им не остановить. Живое вечно стремится к жизни. В борьбе с ней они погибнут сами. И только бесконечное проклятье будет витать над их тенями. А жертвы их приобретут вечное бессмертие.

Паровозников говорил это, сидя теперь, рассматривая свои длинные, сильные пальцы.

- Вот Губарев Валентин, скажем, - продолжал Никита Гаврилович тем же ровным и спокойным голосом. - Физически они его уничтожили. А духовно? Ведь он с самого начала отчетливо сознавал, что, отправляя тебя вот сюда, к нам, обрекает себя на смерть.

- Он это... знал?! - прошептал Василий.

- Конечно. Не за Назарова же браться Айзелю после твоего исчезновения... Знал. Но пошел на это. И ты, если останешься жив, не забывай этого никогда...

Василий, потрясенный, молчал.

- Он это знал, - повторил Паровозников. - Но им никогда не понять, почему он пошел на это, что его заставило на такое решиться. Им не понять природу нашей психики и характера, не понять нашу духовную природу. Вот почему их людоедские планы обречены на провал, а сами они все мертвецы. Живые пока мертвецы.

Никита Гаврилович умолк и молчал довольно долго, сидел недвижимо. Затем вздохнул, откинулся устало на спинку стула.

- Ладно, Василий, довольно об этом... Подумаем, что дальше нам делать.