Дети - Наоми Френкель

«Не было никакой нужды в праздничном ужине, никакой необходимости», – размышляют сестры-альбиноски, обслуживающие семейный ужин, и с тяжелым сердцем отправляются за пирогами и тортом.

– Кофе и торт, – отдает приказ дед, – поставьте в кабинете. Мы переходим туда.

– Ребенок идет немедленно в постель, – Фрида берет за руку Бумбу.

– Вы тоже, – обращается дед к Саулу и Иоанне.

Дед не любит долгие вступления, и поэтому, когда все собрались в кабинете покойного господина Леви, говорит то, что хочет сказать без обиняков.

– Итак, дети, пришло время паковать вещи и собираться в путь.

Начал говорить спокойно, но завершил криком:

– Немедленно покинуть Германию. Никаких задержек. Немедленно! – исчерпав в этом крике все, накопившееся в последнее время, рухнул в кресло, держа погасшую сигару в руке и глядя в дали, известные ему одному.

Теперь говорит Гейнц вместо деда, лицо его бледно, голос сух:

– У нас нет никаких причин оставаться в Герамнии. Все готово к нашей эмиграции. Я имею в виду материальную сторону. Еще в начале года я перевел в Швейцарию большую часть нашего капитала и ценностей. Мы останемся здесь до продажи фабрики. Но и на нее покупатель уже есть.

Глаза деда прерывают слова Гейнца. Никогда он не бросал на Гейнца хмурый взгляд, и сейчас гнев его не на Гейнца, а на новые времена, что смертельным валом внезапно налетели на дело его жизни и разрушили его. В дни Бисмарка дед покинул семейный дворец, чтобы создать свой – для себя, для сыновей, внуков и правнуков, длинную династию, плоть от его плоти, производителей железа и стали. Не может дед с легкостью расстаться со своей великой мечтой. И Гейнц говорит в страдающие глаза деда.

– Дом наш мы не продадим. Будем хранить для нас.

Слова Гейнца, целью которых было – утешить деда, не утешают его. Что он понимает, этот молодой отпрыск! Разве может этот, купленный дедом аристократический дом заполнить в его сердце место его фабрики? Эта фабрика – изначальное творение деда, которое он создал в дерзновенные времена на пустом месте.

– Почему не продать и дом? Я спрашиваю тебя, дорогой внук.

– Пока наш дом здесь, есть надежда вернуться сюда.

Слабая надежда светится на лицах сынов Леви. В комнате тихо. Филипп прерывает эту тишину:

– Куда вы хотите эмигрировать? – он начинает расхаживать по комнате, заложив руки за спину. Проходя мимо Эдит, вообще не смотрит на нее. Кладет руку на письменный стол покойного хозяина, и более решительно спрашивает:

– Куда вы хотите эмигрировать? Настало время, чтобы каждый из вас решил свое будущее! – теперь глаза его обращены к Эдит, словно он говорит лишь ей.

Никогда Эдит не видела его глаза такими жесткими и требовательными. Теперь, когда усталость сошла с его лица, проступили на нем морщины, прибавившиеся в последние недели, углубляющие серьезность его и тяжесть. Угрюмость придает лицу его жесткость, думает Эдит, глядя на него, как на незнакомого человека: «Он изменился. Он уже больше не только друг, он – мужчина». И она прячется в себя, как в раковину. Филипп, лишенный мягкости и слабости, удивительно чужд ей, и глаза ее обращаются к брату, прося помощи.

– Итак, – отвечает Гейнц, – пришло время решать Мое решение окончательно, я эмигрирую во Францию.

– В Париж! – звенят голоса кудрявых девиц. – В Париж! Всегда мы хотели жить в Париже! Многие из наших друзей сбежали туда.

– Это не развлекательное путешествие, – упрекает их Филипп, – это жизненное решение. Вам надо наконец серьезно подумать об этом.

«Неплохо, неплохо», – бормочет дед в своем кресле.

– Что плохого в Париже? – защищает Фердинанд кудрявых девиц. – Что плохого в том, что мы эмигрируем в Париж?

– Ты тоже эмигрируешь? – вскрикивает Франц. – Ты ведь вообще не должен эмигрировать. Тебе не жалко оставлять Германию?

– Мне жалко? Мне? Я что, еврей, который очень огорчен тем, что должен покинуть Германию?

– Ш-ш-ш! – старается дед несколько охладить пыл спора. – Говорите тише.

– Филипп, – говорит Гейнц, – эмиграция в соседнюю страну означает для нас надежду, что вскоре мы сможем вернуться жить здесь, в нашей стране.

А в душе его внутренний голос: «Вернуться и жить в стране, в которой больше не будет Герды». Он опускается в кресло и замолкает. Глаза Филиппа требуют от Эдит погасить долг за страдания, которые она причинила ему за долгие годы, и между ними – стена горечи. Она обязана прорвать эту стену, именно, она, а не он.

«Это было желание отца, чтобы Филипп был главой семьи. Он, а не Гейнц. Отец хотел, чтобы воля Филиппа направляла нашу жизнь, а не воля Гейнца. И я должна выполнить волю отца...»

– Я не еду с вами в Париж, – пугает всех крик Франца. – Я уеду в Японию учить йогу. Так вот.

– Так вот? – угрожает ему голос Гейнца. – А как же с твоим аттестатом зрелости? Где ты его получишь?

– Для того, чтобы быть учителем йоги, мне не нужен аттестат зрелости.

– Нет такого, мальчик, – вмешивается дед, – нет в семье хотя бы одного мальчика, который не получил аттестат зрелости. Даже я вынужден был его сделать, и только после этого поехал путешествовать по стране.

– Дни изменились, дед, в наше время...

– Снова «в наши дни», Франц! – хмурит Филипп свой взгляд.

«Неплохо, совсем неплохо», – доволен дед и, наконец, снова подкручивает усы.

– Никаких «наших дней», Франц, – гремит голосом Филипп, почти, как дед. – По завещанию твоего отца я являюсь попечителем, отвечающим за твое имущество, пока ты не достигнешь зрелости. Пфеннига ты не получишь от меня на глупости. Ты сделаешь аттестат зрелости, слышишь? Поедешь с Гейнцем в Париж или с Иоанной и Бумбой в Палестину, это твой выбор. Париж или Палестина.

«Гейнц или я. Париж или Палестина», – говорят глаза Эдит.

Внутренний голос будоражит ее: «Тебе не все равно, в какой стране ты будешь жить? Где и с кем...»

Сумрак растекается перед ней, и в этом сумраке она ищет потерянные мечты и сны. За этим сумраком, очень далеко от нее – Филипп. Всегда будет их разделять этот сумрак, всегда... отец! Отец хотел, чтобы Филипп был ее мужем. Отец, несомненно, не желал ей ничего плохого... И голос Эрвина из этого сумрака: «Ты – преграда, ширма! Твое тело, душа, дух, вся твоя личность – преграда между Филиппом и твоим будущим, которую необходимо преодолеть!»

– Франц, – Эдит неожиданно вскакивает с гордым лицом, – полагаю, что тебе лучше ехать с нами в Париж. Палестина слишком чужда для тебя.

– Понятно, что он поедет с нами , – объявляет Гейнц.

Дед одним глазом смотрит на Филиппа, другим – на внучку. Дед тоже желает, чтобы она связала свою судьбу с Филиппом. В этом он был одного мнения с покойным сыном.

– Дух, дух! Чуждый, чуждый! – выходит он на борьбу за будущее своего внука. – Разговоры, разговоры! Париж, Австралия, Палестина! Место, где человек строит себе дом, место для семьи – не чужое место. Это главная суть жизни. По сути, вся жизнь – муж, жена, дети!

Эдит выпрямляет спину, пересекает комнату в сторону Филиппа, как проходят сквозь стену, которая пробита.

– Филипп, езжай с нами, я прошу тебя, езжай с нами в Париж, – и протягивает ему руку.

Филипп не берет ее руку, но она ее не опускает. Как ее ладонь, встает перед ним все, чего он желал все эти годы. Поедет в Париж, поедет вместе со всеми ними. Страна Израиля это отключение от прошлого, его и ее. Только там она будет ему женой. Он понимает, что она предлагает ему все, что в ее силах предложить. Также и свою душу?

– Эдит, я не смогу уехать с тобой в Париж и быть там. Не смогу предать самого себя, свои мечты. Эмигрантом я был в Германии, не хочу быть снова эмигрантом в Париже.

Голос отца витает в воздухе, лицо его внимает происходящему. В осенние дни его голос читал ей стихотворение Рильке. Здесь сидел отец, на стуле, у этого стола, и читал ей:

Господи, длишь мое лето пустое...Если нет у него дома,Нового он не построит.

Она поворачивает лицо к Филиппу:

– Филипп, не знаю, смогу ли я дать тебе дом. Нет, Филипп, не смогу.

«А без тебя, Эдит, нет у меня дома ни в каком месте. Даже в стране Израиля». Филипп поворачивается к большому шкафу с книгами, кладущему на него темную тень. Рука слабо опирается на письменный стол покойного господина Леви. Сегодня Филиппу предложили быть одним из представителей еврейской общины перед властями. Если он примет это предложение, останется еще надолго в Германии. «Останусь близко к ней, не уеду так далеко, в Израиль, и все же... не предам себя и своей веры. Возьму на себя эту должность. Опасную должность. Может, она приведет меня к гибели, но это единственный выход». Глаза их встречаются, и не было еще никогда такой близости в их встретившихся взглядах. Все прояснилось, завеса лжи упала.

– Филипп, я огорчена, что так у нас сложилось. Очень огорчена.

Губы его на ее горячей ладони. Дед в своем кресле вздыхает. Он чувствует себя побежденным. О-о, сколько он старался изучать жизнь, одному не научился: проигрывать ему тяжело. В отчаянии взгляд его обращаются к сыну.