Дети - Наоми Френкель

В столовой звенит посуда, и готовятся к ужину. В доме принцессы, который стал клубом гитлеровской молодежи, орут громкоговорители и в этот вечер. Звуки песни рвутся с площади в закрытые окна:

Вздымайте знамена!Плечом к плечу под развернутым флагомУдарные роты идут спокойным, размеренным шагом!

Шесть раз раздается кукованье в передней, и Эдит смотрит на свои ручные часы. «Если придет, сначала будет трудно, потом привыкнем. Все будет в порядке. Должно быть в порядке». И рука ее возвращается на шерстку Эсперанто.

Золотые тяжелые часы дяди Альфреда висят на золотой цепочке, тянущейся через его живот. Наследство от деда профессора.

– Шесть! – провозглашает дядя. Но по лицу его, глазам и устам видно, что он намеревался сказать что-то совсем другое.

– Ну и что? Шесть так шесть, – сердится дед на сына. – Почему надо об этом столько говорить?

– Еще немного, и должен прийти Филипп, – говорит Гейнц, и это вовсе никого не успокаивает.

И тут дед ищет спасения у Зераха, это стало его привычкой в последнее время обращаться взглядом к лицу Зераха, всегда успокаивающему в моменты нервного напряжения. Но, Боже правый! Зерах сегодня не тот Зерах. Он мигает, сидя напротив дяди Альфреда, который тоже усиленно мигает, и ощущение такое, что они подмигивают один другому, и этого дед не может вынести: двое мужчин моргают в комнате! А он ощущает необходимость в разговоре по делу, которое успокоит все лица и глаза. И он говорит Бумбе:

– Дорогой мой, принеси мне носовой платок. Не беги. Иди медленно, чтобы не сломать ногу на ступеньках, медленно-медленно, дорогой.

Но теперь подмигивают друг другу дед и Бумба, ибо и Бумба может говорить по делу.

– Сколько времени мне оставаться снаружи, дед?

– До ужина, дорогой. На ужин принеси мне платок.

– И что я за это получу?

– Пять марок, дорогой, целых пять марок.

Бумба соглашается, и уже стоит у дверей, но Гейнц зовет его – вернуться.

– Иди-ка сюда, Бумба. Что это у тебя подвешено к поясу?

На поясе Бумбы висит длинный кинжал в кожаных ножнах.

– Ты что, Бумба? – Гейнц берется за кинжал. Голос его сердит.

– Такие кинжалы сейчас у всех, так почему не может быть у меня?

– Ты не как все, Бумба.

– Почему?

– Нечего тебе подражать нацистским подросткам. Ты еврейский мальчик. Сейчас же сними этот кинжал, ты меня слышишь?

– Нет. Я не хочу. Кинжал такой прекрасный. Я хочу его. Что такого, если я еврей? Мне, что ли, запрещено носить его?

– Запрещено, и не реви. Есть у тебя более красивые развлечения.

– Нет у меня! Я хочу кинжал! Отстань от моего кинжала!

– Бумба, перестань реветь. Нечего тебе пускать слезы из-за этого уродливого кинжала.

– Он не уродливый, а красивый. Очень красивый!

– Бумба, ты должен быть гордым мальчиком. Гордым, что ты еврей, и не стремиться выглядеть, как нацисты. Гордись тем, что ты еврей, как Иоанна.

– Не хочу быть, как Иоанна. Верни мне мой кинжал, Гейнц, он мой! Ты вор! Ты вор!

– Гейнц, отстань от ребенка, – приказывает дед, – дай ему играть со своей вещью. Что за проблема с этим кинжалом?

– Гейнц прав!

– Гейнц не прав!

– Он прав, он прав!

– Бумба, не реви.

– Мальчик, не реви.

Гейнц ни к кому не прислушивается, и запирает кинжал Бумбы в столе отца. Ключ кладет себе в карман. Под горький рев Бумбы дед забывает о носовом платке, извлекает из кармана чистый платок и вытирает слезы Бумбе.

– Успокойся, дорогой мой. Не плачь из-за кинжала. Я сам пойду за платком, а ты все равно получишь пять марок.

Кукушка издает один звук. Прошло полчаса. Филипп может появиться в любую минуту, но атмосфера в комнате явно не для приема гостей. Дед полагает, что правильно встретить Филиппа, пригласив его, вначале, к дружескому мужскому разговору. И, несмотря на то, что носовой платок у него в руках, он говорит маленькому своему внуку, у которого беззвучно текут слезы:

– Пойду взять себе платок, дорогой мой.

Только дед вышел из комнаты, голос Фриды гремит у него в ушах:

– Только через мой труп вы зайдете в этот дом! Только через мой труп!

«Боже правый! И Фрида тоже сошла с ума?» Дед бросается к двери, которую Фрида закрывает своим телом.

– Только через мой труп!

На пороге офицер полиции Эмиль Рифке. В гражданской одежде. Только на обшлаге пальто большой знак нацистской партии. Шляпа глубоко надвинута на лоб, и явно не подходит к лицу. Лицо его покраснело, смущено криками Фриды. Оно светлеет при появлении деда, покручивающего усы. Эмиль снимает шляпу и даже слегка кланяется деду... Никогда дед не изменит правилам приема гостей.

– Пришли узнать о нашем здоровье, – приветствует он Эмиля, – отлично, отлично.

– Я пришел по важному делу, сударь, пришел по собственному желанию. Дело весьма важное.

В голосе его хорошо чувствуются нервные, даже умоляющие нотки. Дед не пугается, голос его спокоен и тверд:

– Заходите в дом.

За спиной деда дышит Фрида, как разъяренная кошка. «Филипп может появиться каждую минуту. Боже праведный!» Дед в панике закрывает глаза.

Только этого ему не хватает! Встреча Филиппа и Эмиля в передней его дома. По отвисшему карману превосходного пальто Эмиля видно, что в нем лежит пистолет. Тишина в доме, и глаза Эмиля словно просят ее нарушить. Хлопает дверь, дед вздрагивает, выпрямляется. В панике Фрида отодвигает стул от входа, Эмиль вынимает руки из карманов, поправляет галстук. На ступеньках появляется Эсперанто, издает короткий лай, приветствуя знакомого человека. Слыша знакомый свист, которым Эмиль обычно оповещал Эдит, приближаясь к дому их свиданий в лесу, скрытому среди деревьев гнезду любовников, пес помахивает хвостиком и спускается по ступеням. Эмиль наклоняется и гладит пса по шерстке. Дед вскакивает на ступени, чтобы быть выше Эмиля Рифке. Дед не даст ему подняться даже на одну ступеньку. Фрида торопится встать рядом с дедом. Глаза Эмиля возвращаются к псу.

– Куда завести этого гоя? – спрашивает дед Фриду.

Боже мой! Что я говорю? – дед совсем обалдел: он говорит с Фридой языком Зераха. В последнее время словечки Зераха настолько внедрились в язык деда, что сами по себе слетают с его уст. Фрида удивлена:

– Что вы сказали, уважаемый господин? Что завести?

– Сударь, – Эмиль Рифке всовывает руку в карман, из которого торчит рукоятка пистолета и легко отталкивает Эсперанто, – я пришел к вам по весьма и весьма важному делу.

– Разговор мужчины с мужчиной? – дед спускается с высоты ступенек и приближается к Эмилю, – соизвольте, пожалуйста, пойти за мной в место, где нашей беседе никто не помешает, – и проводит его в рабочую комнату бабки рядом с кухней. В комнате стоит лишь большой стол. Совсем недавно сестры Румпель раскатывали на нем тесто к пирогам. В комнате ни одного стула, лишь со стены взирает на них Вольфганг Амадей Моцарт. Бабка любила вешать портреты композиторов, поэтов и других выдающихся людей на стенах дома. Это никогда не нравилось деду. Теперь это его раздражает во много раз сильнее. Разочарованный взгляд Эмиля упирается в Моцарта, и дед вынужден извиниться:

– Извините за беспорядок, но для секретной беседы подходит лишь это место, – только сейчас он обратил внимание на внешний вид Эмиля, – разрешите задать вопрос: вы уже больше не служите в полиции?

– Не просто в полиции. Я перешел на более важную должность.

– Какую?

– Должность в Государственной службе безопасности, сударь.

– А-а, понятно. Там форму не носят.

– Носят, господин Леви, черную форму.

– А-а, черную форму, подразделений СС. Черную форму, с мертвыми черепами. Такую, значит, форму вы сейчас носите. Отлично, отлично!

Дед обнаруживает знание подразделений, их знаков и цвета формы, точно так же, как выказал на своей усадьбе соседу, барону-алкоголику, сведения о кайзеровской армии. Голос деда спокоен с нотками интереса, и Эмиль чувствует нечто общее с ним в оценке дедом его нового важного статуса.

– Да, господин Леви, именно так. Теперь я служу в этих подразделениях. Конечно же, я не пришел бы к вам в новой форме.

– Отлично.

– Я там офицер. Офицер СС.

– И что я могу сделать для вас? – дед с удовольствием покручивает свои усы. Вопрос деда сдерживает величие духа, которое Эмиль хотел продемонстрировать в доме Леви и перед семьей Леви. Снова его сердит дед, как сердил его во все предыдущие визиты сюда. Очень хочется ему осадить и унизить этого гордого старика, почтенного господина, проявляющего к нему вежливое снисхождение.

– Господин Леви, в эти дни...

– Да, да, в эти дни. Я знаю. Что я могу для вас сделать в эти дни? – улыбается ему дед, как будто ничего не произошло «в эти дни» – дни Содома и Гоморры.

– Господин Леви, – теряет Эмиль хладнокровие, – я пришел вас предупредить! Пришел сделать серьезное предупреждение!

– Сделать нам серьезное предупреждение? Не помню, чтобы мы в чем-то провинились.

– Господин Леви, нет у нас времени для долгих разговоров. Во всяком случае, у меня, да и у вас. Я вижу, что вы, как все евреи...