Никита Хрущев. Пенсионер союзного значения - Сергей Хрущев

Пока я получила машину, пока добралась, пришла в палату — было уже 12 часов.

Н. С. спал, мгновениями открывал глаза, опять засыпал, доктор Софья Анатольевна сказала, что положение тяжелое, она подозревает инфаркт (3-й уже!), что она проконсультирует последнюю ЭКГ со специалистами. Еще добавила: «Какое счастье, что вчера я его не повезла на рентген легких (у него были хрипы в легких после простуды, банки двукратные не помогли), там бы его тормошили… Я бы себе этого никогда не простила».

Но говорила Софья Анатольевна об этом инфаркте с тревогой, перечисляла области сердца, которые у нее под подозрением. Сказала, что если доберется поражение до желудочков, то ничто нельзя будет сделать.

1 октября. Под впечатлением свежего разговора с Валентиной Лукиничной — массажисткой. Она разговаривала с сестрой, которая делала ЭКГ в понедельник 6/IХ, Н. С. недомогал и доктор Владимир Григорьевич приехал по моей просьбе на дачу не вечером, как хотел раньше, а утром и сделал ЭКГ. Особых изменений по сравнению с прошлой ЭКГ не было, один зубец не понравился… Валентина Лукинична говорит: «Надо было настоять доктору, чтобы Н. С. ехал в лежачем положении и не шел по коридору в палату. Почему он не настоял? Ведь инфаркт стал развиваться в больнице…»

А доктор Леонид Романович Абрамов[86] сказал, что этот процесс развивался все время, и катастрофа могла совершиться и раньше и позже.

Профессор Лукомский консультировал ежедневно. В среду 8/IХ я его встретила на лестнице в вестибюле, он спешил, но остановился, сказал, что положение очень тяжелое. Я спросила: «Обречен?» Он ответил: «Мы так не говорим, но очень тяжелое».

Днем в среду собрались все дети. Лена принесла гладиолусы. Он сказал: «Ну зачем мне цветы? Лучше тебе». Когда вскоре зашла доктор Мартынушкина, он подозвал ее поближе для секретного разговора и сказал: «Лене очень хочется, чтобы эти цветы попали к вам. Обязательно возьмите, мне так спокойнее будет. Не забудьте». Евгения Михайловна обещала зайти за цветами, когда будет уходить домой.

Почти все время сидел Сережа. Днем я уехала на дачу поесть и привезти легкий плед Лены (одеяло тяжело было держать). В среду он уже лежал на финской хирургической кровати, на ней легко менять положение.

Часов в 6 вечера на вопрос доктора, устал ли, Н. С. ответил, что устал от посетителей. Действительно, в палате собрались: три доктора (Владимир Григорьевич, Софья Анатольевна и дежурный), сестра дежурная и хирургическая, Сергей, Рада, Юля (старшая), я. (Лену отправили домой с повышенной температурой и не велели ей ездить к нему, так что она его живого больше не видела.) Мы договорились по требованию Владимира Григорьевича приходить по очереди.

В этот день я была с ним до позднего вечера, и Сережа, кажется, и Юля (старшая).

Ночевали в городе, чтобы утром в 8-40 застать проф. Лукомского и Н. С. в палате.

В четверг 9 сентября пришли с Радой и Юлей (старшей) к 8-40, примчался и Сережа. Узнали, что ночь опять была очень тяжелой, мучили боли в сердце. Дежурил доктор Абрамов — «приятель» Н. С. по прежним двум лежаниям в больнице. Он рассказал, что после моего ухода накануне они вдвоем беседовали и даже включили телевизор, но не надолго, а ночь была очень тяжелой».

Я села у постели, поцеловала ему ладонь левой руки, он погладил меня по щеке.

Не разговаривал, когда просыпался, на вопросы кивал головой утвердительно или качал отрицательно. В 12–30 я ушла, осталась Юля (старшая) одна. Сережа и Рада тоже ушли.

Когда я вернулась в 5 часов, Юля рассказала, что все время Н. С. спал, только раз спросил, приехала ли она (Юля) одна или с Виктором Петровичем. Спросил обо мне. Самочувствие стало лучше, сам мне сказал и на аппарате — маленькое улучшение.

Я отправила Юлю с Леной и Витей на дачу (Юле надо было выспаться), а сама осталась ночевать в городе, чтобы прийти к консультации профессора Лукомского. Рада со мной тоже приехала. Опять — крайне тяжелое состояние. Сказал, что пока утешить нечем.

10 сентября. В пятницу все мы сидели в палате по переменно, я была весь день до позднего вечера, пока дежурный доктор велел уходить. Как будто стало лучше. Вечером Юля (старшая) с Витей уехали на дачу, Сережа ушел домой. Я тоже должна была поехать на дачу, но потом осталась, чтобы придти к 9 часам утра в больницу. Я им звонила, что отец спит, доктор успокаивает, аппарат показывает лучшее состояние. Все мы чуточку успокоились.

В субботу 11 сентября Рада приехала со мной к 9 часам. Профессор Лукомский сказал, что хотя положение тяжелое, но маленькое улучшение есть: спал ночь спокойно, к 24 часам (12 часов ночи) ЭКГ заметно улучшилось и еще какие-то показатели. Владимир Григорьевич тоже как-то облегченно говорил с нами, что успокаиваться нельзя, но какие-то проблески улучшения можно назвать. Позвонила об этом Сереже (домой) и Юле (старшей) на дачу.

Мы с Радой зашли в палату. Н. С. не спал, помахал нам рукой, опять я поцеловала ладонь, он меня погладил по щеке; так и осталось ощущение руки на щеке. Попросил соленого огурца, такого, как готовит Евгения Ивановна, бывшая летчица, теперь соседка Рады по даче. Еще попросил пива, принесли из буфета. Выпил немного, сказал, что пиво плохое. Рада съездила, купила огурцов соленых, съел немного, похвалил. Потом съел немного белкового омлета и через пять минут все вырвало.

Когда успокоился, сказал, что будет спать, обменялся каким-то анекдотом из коллекции Мануильского[87] с Владимиром Григорьевичем, помахал ему рукой «до вечера». Меня отослали на 2 этаж лечиться (я принимала лечение от онемения рук), в палате осталась Рада и дежурная сестричка.

Когда я вернулась через 25 минут, Рада сидела в коридоре, ее попросили выйти. Дежурная сестра бежала с бутылкой физиологического раствора, прошла быстро Евгения Михайловна и начальник спец. сектора профессор Гасилин (сердечник).

Я зашла в палату, дверь была открыта. Была включена капельница в ноге, у головы реанимационный аппарат, доктор просил поглубже вздохнуть в воронку, и тут меня попросили выйти. Я вышла и позвонила Сереже и Юле (старшей) на дачу, чтобы она выехала с Витей. Через недолгое время вышла Евгения Михайловна. Я спросила: «Плохо?» — «Плохо». — «Хуже, чем в четверг?» Она ответила: «Умер».

Вот так мы потеряли ЕГО. Через некоторое время нас впустили в палату. Он лежал под простыней. Лоб был холодный, затылок посинел, пальцы рук похолодели, ноги — тоже, а плечи, грудь, ноги в верхней части еще долго были теплые. (Я и сейчас ощущаю на ладонях эту теплоту.) Я просила детей потрогать теплого отца, чтобы сохранить воспоминание теплоты, а не льда.