Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Машинопись «Доктора Живаго» передана в «Новый мир» в январе 1956-го, то есть до, а не после ХХ Съезда партии, состоявшегося, напоминаю, в феврале. Следовательно, Пастернак был уверен в проходимости романа, в том, что крамолы в нем не больше, чем в стихах из романа, еще в 1954-м опубликованных в журнале «Знамя». Правда, обнадеживающих вестей из редакции «Нового мира» пока не слышно, но это и понятно. Страну лихорадит: уцелеет ли Хрущев, или его кокнут, как Берию? В такой обстановке ждать, что огромную рукопись немедленно прочтут и в отделе прозы, и начальство, и члены редколлегии, глупо и непрофессионально. Но Пастернак нервничает… В феврале 1956-го быть автором процитированных выше стихов Сталину не просто некрасиво – позорно. Особенно после 13 мая все того же 1956-го. В этот день «в предгорье трусов и трусих» раздался еще один выстрел. Ушел от позора один из соседей Пастернака по Переделкину – Александр Фадеев, оставив такое письмо: «Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, завистливых. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся на положении париев… И я с превеликой радостью как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни». Письмо тут же изъяли, но кто-то из живших в Переделкине литераторов успел его прочитать. А через два дня Б. Л. Пастернак вдруг, не поставив в известность ни ближайших друзей, ни домашних, передает «Живаго» за границу и уже в июне (30) подписывает договор на издание его перевода на итальянский язык. Между тем, напоминаю, машинопись, отправленная в «Новый мир», еще не отрецензирована, а новые стихи приняты к публикации в «Знамени» (не самом либеральном из столичных толстяков). Полным ходом идет и работа над его однотомником в издательстве «Художественная литература». Легендарный альманах «Литературная Москва» выпрашивает у Б. Л. стихи. Словом, широко бытующая версия, будто Пастернак передал роман за границу потому, что его на родине не печатали, а он, дескать, мечтал о славе, реалиям весны-лета 1956 года не отвечает. Не забудем и о том, что отказное письмо из «НМ» будет получено только в сентябре, и вряд ли Симонов, а затем Твардовский не были уведомлены о том, что рукопись тайно передана за границу. Не знаю, можно ли назвать то, что поэт сделал, подвигом, но это был поступок. И даже Поступок. И в стихах, и в прозе Пастернака решительные поступки – не редкость. «И для первой же юбки он порвет повода, И какие поступки совершит он тогда». В жизни он запутывался в этих юбках, не решаясь по своей воле отцепить себя то от одной, то от другой. Но на этот раз речь шла не о свойствах страсти и причудах характера. Речь шла о чести. Точнее, бесчестье. «И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю». Пушкин мог себе такое позволить. Пастернак не мог. Для смывки позорных строк в мае 1956-го, после самоубийства Сашки Фадеева, в его руках было одно только отмывочное средство: безумный смертоубийственный поступок. И не отложенный в долгий ящик. А здесь, сейчас… немедленно… совершенный.

Но был ли этот Поступок и впрямь таким уж безумным? Чтобы ответить на этот вопрос, представим, каким «мирным прозябанием» (см. процитированное выше письмо Пастернака к Цветаевой от 4 января 1926 года) оказалась бы его красивая и плодоносная «евангельская старость», если бы, впав в неслыханную, неуправляемую ревность к людям поступка, и прежде всего к Есенину и Маяковскому, он не переправил «Живаго» за границу.

В сентябре 1956-го роман, скорее всего, напечатать бы не решились. Но года через три-четыре, раньше, чем «Ивана Денисовича», «Доктора» наверняка бы опубликовали. Чуточку почистив и слегка сократив. Недаром отставленный от власти Хрущев, прочтя наконец злополучное сочинение, пришел в искреннее недоумение. Из-за чего, мол, сыр-бор? Где тут, товарищи, ярая антисоветчина? Обыкновенная интеллигентская мерихлюндия.

Наполеон, умирая, говорил, что рак залез к нему в печень в день Ватерлоо.

В какой из гибельных дней это случилось с Пастернаком?

29 октября 1958 года, когда он, потеряв лицо, отправил в Стокгольм телеграмму с отказом от Нобелевской премии? Или чуть позже, в марте 1959-го, когда ему, вызвав в Прокуратуру, предъявили обвинение в государственной измене? А он, потерявшись, стал оправдываться?

Современная медицина ответить на наши вопросы не в состоянии.

Но оставим переделкинского счастливого несчастливца и вернемся к его якобы счастливым соперникам.

В роли единственно лучшего и талантливейшего, несмотря на спровоцированный Сталиным пиар, Маяковский надолго не задержался. Людская молвь безошибочно подобрала ему «четь».

Надежда Яковлевна Мандельштам, описывая страшные месяцы, когда, после последнего ареста мужа, скрываясь от ГПУ в дальнем Подмосковье, работала на текстильной фабрике, вспоминает не без удивления: «Чтобы отдохнуть, бабы убегали от машин в уборную. Там собирался настоящий клуб… Здесь я убедилась, как громадна популярность Есенина, потому что при мне постоянно упоминали его имя. У этого поэта была настоящая народная легенда».

Запись, уточняю, относится к 1938 году, а это апогей Большого террора, когда можно было заработать вышку за самый невинный политический анекдот. Товарки Н. Я. об этом знают. Если в уборную врывается «карьерная комсомолка», они предупреждают: «Этой берегись». Догадываются члены фабричного бабьего клуба и о том, что Есенин – поэт хотя и не запрещенный, но опальный, и за его песни по головке не погладят. С работы, конечно, не выгонят: план делать надобно, а строгача влепят и по партактивам затаскают. Знают, а все равно постоянно упоминают его имя.

Имя того, с кем ему, после смерти, стоять «почти что рядом», сам Маяковский назвал в первом вступлении к так и не дописанной поэме ухода:

Я к вам приду

в коммунистическое далеко

не так,

как песенно-есененный провитязь…

Язвительный этот выпад исследователи и толкователи истерли до дыр, но почему-то никто не обратил внимания на то, как много здесь, в «прощальном», во весь голос, «концерте», перекличек с Есениным. Маяковский, уже вплотную придвинувшийся к уходу, продолжает прерванный смертью главного соперника диспут, обращаясь к нему «через головы поэтов», причем именно так, как это когда-то сделал и Есенин, поделив (в «Поэтам Грузии») русскую поэзию на две части – Маяковский и все остальные: «Мне мил стихов российских жар. Есть Маяковский, есть и кроме…» Вот несколько примеров.

Есенин, «Мой путь», 1925:

Стихи мои,

Спокойно расскажите

Про жизнь мою.

Маяковский, первое вступление к поэме «Во весь голос»: