Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Десять лет назад во все предновогодние дни окна Зубовского дома были ярко освещены. В ночь с 27 на 28 декабря 1925 года, если смотреть на дворец со стороны «Англетера», он казался черно-мраморной гробницей. Ровно в десять Есенин спустился к портье и попросил никого к нему в номер не пускать…

Были особые причины для особого отношения к случившемуся и у Николая Семеновича Тихонова. Хотя официально секретарем ленинградского отделения Союза поэтов числился Фроман, а председателем был Садофьев, неофициально его как бы возглавлял Тихонов, и уже по одному по этому обязан был как-то прореагировать на появление Есенина – заехать в «Англетер», осведомиться о «дальнейших планах», хотя бы позвонить. Ведь поэт приехал в Ленинград не на гастроли, а, что называется, насовсем. Автор «Браги» и «Баллады о гвоздях» был лично знаком с Сергеем Александровичем и лучше многих других, житейски более близких ему людей, знал, как тяжко тому живется. Но Тихонов был болен простудой и к тому принадлежал к редкой породе литераторов, предпочитающих хорошо написанную страницу обществу лишь очень немногих людей. Отказавшись от интервью ленинградским газетчикам, Тихонов все-таки написал о Есенине – для сборника «Памяти Есенина», изданного в 1926-м Всероссийским союзом поэтов:

«Нас разделял только маленький столик тифлисского духана. Белое напареули кипело в стаканах. Мы сидели за столиком и разговаривали стихами… Рядом торговцы баранов пропивали стадо, и юная грузинка целовалась с духанщиком. Воздух был пропитан теплотой вина и лета. Я был рад, что линии наших странствий пересеклись в этом благословенном городе юга. Я любил этого вечного странника, пьяного от песен и жизни, этого кудрявого путаника и мятежника… Гуртовщики за соседним столиком чокнулись и разбили стаканы. Осколки стекла, зазвенев, упали к ногам Сергея. И вдруг лицо его переменилось. На юношеский лоб легла тень усталости, огонек тревоги пробежал в его глазах. Он прервал стихи и замолчал. Потом сказал, как бы нехотя и подавив волнение напускной веселостью:

– Ты знаешь, я не могу спать по ночам. Паршивая гостиница, клопы, духота. Раскроешь окно на ночь – влетают какие-то птицы. Я сначала испугался. Просыпаюсь – сидит на спинке кровати и качается. Большая, серая. Я ударил рукой, закричал. Взлетела и села на шкаф. Зажег свет – нетопырь. Взял палку – выгнал одного, другой висит у окна. Спать не дают. Черт знает – окон раскрыть нельзя. Противно – серые они какие-то…

– Ну, бросим, – давай пить. – Мы выпили и тоже бросили стаканы. Я засмеялся, но он отвел глаза. Я увидел его тревогу. Мы обнялись и расстались…

Бедный странник знал не только скитания и песни, серые птицы не давали ему спать, и не только спать: они волочили свои крылья по его стихам, путали его мысли и мешали жить… И никто никогда не узнает, какой страшный нетопырь, залетев в его комнату в северную длинную ночь, смел начисто и молодой смех, и ясные глаза, и льняные кудри, и песни…»

О том, что после смерти Ширяевца (весна 1924 года) Есенин производил впечатление человека, опаленного каким-то губительным внутреннем огнем, свидетельствует и «пролетарский» поэт Вл. Кириллов. Именно в те месяцы Есенин, обычно не откровенничавший с людьми из стана «железных врагов», неожиданно признался ему: «Чувство смерти преследует меня. Часто ночью во время бессонницы я ощущаю ее близость… Это очень страшно. Тогда я встаю с кровати, открываю свет и начинаю быстро ходить по комнате, читая книгу…»

В тот же день, немало удивив автора, Сергей Александрович прочел наизусть, ни разу не сбившись, стихотворение Владимира Кириллова «Мои похороны», а потом на ту же тему – свое «На смерть Ширяевца».

«Чувство смерти преследует меня»! И единственный способ одолеть страшного преследователя – быстрое движение. По комнате, по городу, по стране… Запертый безденежьем в четырех гостиничных стенах, Есенин лишился последней обороны…

И все-таки…

Если бы Тихонов не был болен простудою…

Если бы Эрлих, уже в вестибюле гостиницы, прочитал написанные кровью стихи и, перепугавшись, вернулся и уговорил Есенина провести вечер у Фромана, а молодые поэты, вместо того чтобы рассказывать анекдоты о Есенине, всю ночь до зари слушали его стихи…

Может, хотя бы в ту ночь и в том месте «чувство смерти» не настигло его?

Литературный Ленинград, это явствует из записей Павла Лукницкого, простился с Есениным второпях и небрежно, как если бы из жизни ушел бездомный литератор средней руки: жалкий оркестр, дежурные речи официальных лиц, реденькая толпа зевак. Но пока траурный спецвагон добирался до столицы, Россия опомнилась и осознала непоправимость утраты. В день похорон на улицу вышла вся Москва. Газеты в некрологах колебались, выбирая подходящий эпитет. Кого, товарищи, хороним? Как обозначить литературный ранг отошедшего? Большой? Талантливый? Известный? Транспарант над Домом печати, где был установлен гроб с телом Есенина, настаивал на слове «Великий» как на единственно верном. Однако, когда в конце января, почти накануне сороковин, в первом номере «Нового мира» за 1926 год появилась поэма Есенина «Черный человек», как-то сама собой вставшая рядышком с пушкинским «Моцартом и Сальери», оказалось, и тоже само собой, что это громкое и важное слово Есенину, как и Моцарту, не годится: то ли слишком велико, то ли чересчур узко. «Великим быть желаю, люблю России честь. Я много обещаю, исполню ли – Бог весть». При всей своей любви к Пушкину Есенин ни при какой погоде такого бы не написал, потому что всегда желал быть не великим (великих много!), а единственным:

И, песне внемля в тишине,

Любимая с другим любимым,

Быть может, вспомнит обо мне,

Как о цветке неповторимом.

А может быть, про Завещание Отошедшего россияне вспомнили благодаря природной аномалии? «Мы его хоронили под неумолчный плач весны. А на другой день после похорон сразу ударил мороз. Весне было больше нечего делать» (Вадим Шершеневич. «Великолепный очевидец»).

Глава двадцать вторая Ни одной тайны не узнаешь без послания в смерть Post Scriptum

Нерукотворный Памятник Есенин себе не воздвиг. Вместо «Памятника» сдал в редакцию «Нового мира» рукопись «Черного человека». Однако свой Разговор с памятником рукотворным автору нерукотворного воздвигнутому все-таки записал:

Мечтая о могучем даре

Того, кто русской стал судьбой,

Стою я на Тверском бульваре,

Стою и говорю с собой.

……

А я стою, как пред причастьем,

И говорю в ответ тебе:

Я умер бы сейчас от счастья,

Сподобленный такой судьбе.

Сподобился ли? Вроде и впрямь сподобился . К кому из русских поэтов ХХ века, кроме Есенина, впору пушкинское: «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой…»? Ни к кому. Тайные недоброжелатели – и те вынуждены признать: «Есенина даже сегодня знают и чтут больше, чем Высоцкого, а известней Высоцкого не было в советской России никого…»