Зарождение добровольческой армии - Сергей Волков

Быстро сформировалась пулеметная команда. Не было у нее лишь лошадей и двуколок. Количество патронов было доведено до 120 на человека. Только теперь чины батальона решили, что они вооружены «до зубов», хотя многого еще недоставало.

Однако малочисленность батальона, как и всей Добровольческой армии, была постоянной темой разговоров среди офицеров. Приписать ее отсутствию приказа о мобилизации офицеров никто уже не мог, так как все были убеждены, что таковой приказ, будь он отдан генералом Алексеевым или генералом Корниловым, исполнен не был бы. Высказывалась даже мысль о вине своей, вине каждого добровольца–офицера.

«Меня всегда удивляло одно, — записал один из офицеров, — почему мы не увлекли с собой десяток–другой унтер–офицеров и солдат? Ведь были преданные и так же, как и мы, настроенные среди них. Впервые эта мысль пришла мне в голову в Новочеркасске, когда я увидел солдатский состав корниловцев. Не было ли тут какой‑то доли «офицерской обиды», заставлявшей думать только о себе. Но с другой стороны, это было бы очень рискованным и почти неосуществимым предприятием. Но почему мысль об этом в свое время не приходила?»

Много вопросов и «больных» тем возникало среди офицеров в то время. От признания упущения, приведшего к малочисленности Добровольческой армии, переходили к теме о виновниках революции, не исключая из них в какой‑то степени и себя, а признав революцию как совершившийся факт, говорили о разномыслии среди офицеров, которое она породила. Монархия? Республика? Временное правительство? Учредительное собрание? Только вопрос о советской власти не вызывал никаких споров.

Происходили и инциденты, но разрешались они весьма мирно. В батальоне был поручик Смирнов. Когда он явился к нам в роту, мы с недоверием отнеслись к нему. Был он тогда немного навеселе и начал ко всем придираться. «Что, монархию восстанавливать собрались? Ишь монархисты какие задним умом! Где уж вам! Не могли отстоять ее, когда должны были, когда о присяге должны были помнить. А теперь уж — дудки!»

Мы заподозрили в нем большевика. Он был арестован. Было расследование, которое установило совершенную его непричастность к большевикам, как по делам, так и по убеждениям. Укоряя других, он укорял и самого себя.

Перед боем он говорил: «Чувствую, что живому мне не быть. Да и не хочу я жить после того, что мы наделали. Пока жив, буду бить большевиков, но и сам себя не пожалею».

Рыжий, большого роста, сильный… Убит он был в упор. Что‑то отчаянное было в натуре у поручика Смирнова, отчаянное в высказывании своих мыслей, отчаянное в делах. Но он был прав…

В терзаниях мыслей и переживаний всех примирительную роль и указующую на единственно правильный путь данного момента играл доброволец Калашников. Вот что записано о нем в воспоминаниях:

«Вольноопределяющийся Калашников 22–летним студентом в 1905 году был сослан в Сибири, где пробыл 12 лет. Заслуженный деятель революции, досрочно освобожденный ею из далекой Сибири и ею же вознесенный на вершины власти, — он первым оказался в стане ее смертельных врагов: генерала Алексеева и генерала Корнилова. Комиссар Северного фронта, он не задумался порвать со своим прошлым и променять карьеру крупного государственного масштаба на подбитую ветром шинель добровольца. Много загадочного таил в себе этот чистый сердцем человек. В нем было что‑то от Шатова. Вечный и неустанный искатель истины, он не умел и не хотел служить ни одному делу, не отдавшись ему целиком. Как и почему засосала его грязная тряпка революции, навсегда останется тайной. Сыграла ли тут роль впечатлительность или жажда служения идеалу? Кто знает? Но что служил он тому, во что верил со всей честностью и жертвенностью своей натуры, для нас, знавших его, не представляло сомнений. К нам он пришел не в поисках поста, как это многие делали тогда. Он пришел занять место в строю. Невтянутый, незнакомый с воинским делом, он с жадностью надевал на себя непосильные вериги. Состоятельный человек, он отдал не только себя, но и все бывшие с ним несколько сот тысяч рублей Добровольческой армии. Занимая столь высокий пост при Временном правительстве, он не мог не знать о жертвенной крови русского офицера. Какая‑то капля этой крови упала ему на сердце и сразу смыла весь обман революции. В ее размалеванное лицо швырнул он все, чем наградила она его, и бросился к оставленному храму. Две розы положил вольноопределяющийся Александр Васильевич Калашников к подножию алтаря обретенной им России: белую — своей чистой души и красную — своей крови. Благодарной памятью белых соратников и широким красным пятном на белой пелене снега — их обе приняла Россия!»

«Служить России и бороться за нее», — вот что утверждалось добровольцами. И сугубое значение имело это, когда оно говорилось начальником перед строем своих подчиненных. Одним из таких был командующий 3–й ротой 1–го Офицерского батальона штабс–капитан Пейкер. «Он обожал свою роту, но старался скрывать свою любовь за суровыми требованиями воинской дисциплины. И все же отеческая мягкость всегда чувствовалась в его обращении со своими офицерами», — записано о нем в воспоминаниях. Не сильно ли сказано: молодой офицер — и «отеческая мягкость» в отношении таких же молодых, как и он сам? Но так было, и было для роты вполне нормально: офицеры составили семью–роту и командир роты — ее отец, и его слова перед строем роты — слова ответственные. Штабс–капитан Пейкер говорил своей роте: «Эта война — это общее русское горе и общее русское страдание. Как смеем мы считать себя русскими, если не разделим эти страдания с русским народом. Поверьте мне, господа офицеры, что наша национальность определяется не нашими привычками и не теоретической любовью к отвлеченной России, а нашей неразрывной связью с судьбами ее, от чего мы не имеем права уклоняться». Через короткое время штабс–капитан Пейкер был смертельно ранен и умер.

Настроение в батальоне крепло не по причинам, приходящим извне, которых и не было, а внутри его самого. Окончательно все разногласия отпали после посещения в первой половине января батальона генералом Корниловым.

Вот воспоминания об этом посещении нескольких офицеров:

«Одетый в штатское пальто, со ставшим традиционным треухом на голове, генерал Л. Г. Корнилов походил на рабочего. Поздоровавшись и собрав вокруг себя офицеров, он начал говорить о формировании армии, об ее политической платформе, о необходимости вооруженной борьбы с большевиками. «В моей армии место всем, от правых до левых. Здесь нет места только большевикам!» — твердо заявил он. Корнилов говорил о военном и политическом положении России, о необходимости свержения агентов германского генерального штаба. Речь генерала Корнилова, простая и близкая простотой своих слов, его голос, интонация, возбуждали больше, чем выработанные эффекты записных ораторов. За ней чувствовалась страшная личная сила, покоряющая и импонирующая».