Harmonia cælestis - Петер Эстерхази

— А что это вы здесь пьете? — потянула ноздрями прабабушка. — Отец попытался спрятать от нее рюмку. — А ну, покажите!

— Вам, бабушка, это не понравится, — смущенно пробормотал отец.

— Ну, это, сынок, я сама решу. Кстати, что делает здесь этот милиционер? Терпеть не могу милиционеров!

— О, бабушка!

— Не шепчи, это неприлично. Я и прежде их не любила, жандармов этих, а нынешних и подавно не перевариваю. — Забрав у отца стаканчик, старуха понюхала его содержимое. — Mein lieber, какой кошмар!

— Кошмар, бабушка, кошмар.

Но старуха, что тот извозчик, уже опрокинула в себя рюмку.

— В самом деле, кошмар. Спасибо, сынок. — Оглянувшись по сторонам, она уставилась на машину, груженную домашним скарбом, как будто впервые ее увидела, затем — на мать, тихонько напевавшую в кузове.

— Лили, — изумленно проговорила старуха. Наступила неловкая пауза.

— Поехали, не то опоздаем, — сказал шофер.

— Это исключено, молодой человек. Как правило, на ужин я не опаздываю. Как правило, это другие являются слишком рано. — Она поглядывала то на милиционера, то на водителя, то поднимала глаза на мать. — Я понимаю, конечно, что время от времени возникает необходимость конфисковать чью-то землю, реквизировать мебель, сажать кого-то в тюрьму или наказывать иным способом. — Она понюхала рюмку. — Но меня всегда удивляет, как по-скотски, независимо от законов, от правосудия, от всякого рода необходимостей, обращаются люди с себе подобными. По-скотски.

Мужчины хранили молчание.

— Ну да ладно, делу время — потехе час, поехали!

Только на этот раз впереди поедут они, мол, от них все же меньше вони, чем от грузовика. А в стае впереди идет тот, кто меньше воняет.

Так мы и сделали, правда, такси временами отрывалось от нас, мы сигналили фарами, но они поначалу думали, что тем самым мы подгоняем их, и жали на газ, грузовик из последних сил поспевал за такси, мать со смехом повизгивала у нас за спиной, а я судорожно цеплялся за колени отца; взрослые, казалось, затеяли игру в догонялки, и наша машина, нещадно трясясь на колдобинах, уносила нас в бесконечность алфельдской ночи. Или то был не Алфельд?

С дёндёшского шоссе нам нужно было свернуть налево, такси взвизгнуло тормозами, и прабабка Шварценберг яростно замахала нам, вперед, мол, за нами, коли поспеете. Она хохотала. Такой я ее не видывал. И заметил:

— Бабуля в ударе.

— Попридержи язык, сынок. — От слов отца пахнуло палинкой, что меня, в отличие от Мамочки, никогда не смущало, скорее наоборот. Иное дело — утренний перегар, затхлый, кислый, холодный. А свежий аромат палинки — всегда опьяняет, он горячий и крепкий. Как сам отец.

К селу вела длинная и прямая дорога. Подъезжая, мы обратили внимание, что небо мерцало то багровыми, то голубыми всполохами. Как будто в честь нашего прибытия устроили фейерверк. Но, как выяснилось, в селе горел дом. Даже птицы загомонили, решив, что уже наступил рассвет.

— Это огненная геенна? — спросил я.

— Нет, — пробурчал отец.

В фантастическом освещении я заметил в поле забавных животных, которые глазели на нас.

— Папа, кто это?

— Коровы, сынок.

— А что такое корова?

— Корова — это корова.

Проехав еще немного по все более освещенной дороге, мы увидели других животных — мохнатых, светлых, четвероногих.

— А это кто, папа?

— Это овцы, сынок.

— А что такое овца?

Отец в сердцах притиснул меня к коленям, как будто хотел меня раздавить, и рявкнул: да кончатся ли когда-нибудь эти вопросы?

— Овца это овца, корова это корова, а там вон — коза. Коза есть коза. Коза дает молоко, овца — шкуру, а корова — и то и другое. Какого дьявола ты хотел бы еще узнать?

Я ударился в рев. Мой отец еще никогда, никогда не говорил со мной таким грубым тоном. Возможно, он был очень сильным, но в тот день изрядно устал.

Наверное, он устал, но стоило нам подъехать к площади, как он выскочил из кабины, махнул шоферу и, пользуясь тем, что наш милиционер молчал, тут же встал в цепочку, по которой передавали из рук в руки ведра с водой.

— А ты кто такой? — вскоре подскочил к нему неизвестный в милицейской форме.

— Дом горит! — отмахнулся отец и хотел уже передать ведро, но тот ухватил его за руку, вода расплескалась. — Пожар! — И отец, поясняя, добавил: — Огонь не спрашивает, кто какой.

Стоявшая рядом женщина с длинными волосами, наспех перехваченными резинкой, вдруг засмеялась. Нагрянувшая беда — пожар — раскрепостила людей, они забыли о страхе. Бросив ведра, они хохотали, повторяя слова чужака: огонь не спрашивает, ха-ха-ха, кто какой. Страж порядка смущенно топтался на месте. Его звали Лайош Тюз[141] — вот народ и смеялся. Наконец наш милиционер подошел к коллеге, они пошушукались. И с нами все прояснилось.

К месту назначения мы прибыли в 1.30, на спидометре в это время значилось 37 705 км. Наименование груза: движимое имущество, вес: 40 ц. Количество рейсов: 1. Время убытия из Хорта: 3.00. Общее время в пути: 6.30. Внизу справа: Грузоотправитель, м.п., подпись. И здесь снова перед глазами размашистый, начинающийся с гигантской «D» умопомрачительный росчерк отца — не сдающийся скорпион, воздевающий хвост к собственной голове.

Старик Шимон дожидался нас у ворот.

— Шимон? — спросил у него водитель.

— Он самый, — ответил крестьянин, во все глаза уставившись на отца.

— Кулак Иштван Шимон? — уточнил милиционер, на сей раз с настоящими милиционерскими нотками в голосе.

— Называют и так, — пожал плечами старик, продолжая смотреть на отца. Тот спустился из высокой кабины, но не успел еще сделать ни одного движения (например, снять с сиденья меня или, лучше того — посадить на плечи), как дядя Пишта подбежал к нему.

— Добро пожаловать, господин граф! — прокричал он и, ухватив отцову руку, звучно поцеловал ее. От изумления отец не сумел помешать ему. Старик же знай продолжал свое, он, мол, рад несказанно, и какая это для него честь (потом он с гордостью хвалился по деревне, самолучший столичный гость — самолучшему хозяину), и что в толк не возьмет, чем же он заслужил таковую милость, и что с барином столь знатным отродясь не здоровался, не встречался. Отца все это вконец смутило.

— Хорошо, хорошо, дядя Шимон! — сказал он, взяв старика за плечи, как будто пытался удержать на ногах пьяного, и негромко добавил: — Мы не одни.

В кухне у плиты стояла женщина, тетя Рози; она что-то жарила и, когда мы вошли, даже не обернулась.

— Ну что, приложился? — проворчала она про себя, но так, что нельзя было не расслышать. Вся процессия замерла на месте. — К ручке-то приложился?!

— Приложился, — сдавленно, в никуда, со злостью проговорил дядя Пишта, — так уж заведено!

— Ну и дурень! — И тетя Рози еще решительней отвернулась от нас. Она готовила нам поздний ужин: яичницу с луком, зеленым перцем и колбасой. Из яиц, желтки у которых — желтые.

Меня и двух дряхлых дам тотчас же уложили спать. Уже лежа в постели, прабабушка призвала отца.

— Ты все ловко устроил, внучек. Hort… das ist wirklich schön, einen richtigen Hort zu besitzen…[142] (Дело в том, что Хорт в переводе с немецкого означает: сокровище, а также приют, убежище.) Надежный приют! Хорошо, друг мой.

— Лучше некуда, — пробормотал отец, чувствуя, как усталость снова одолевает его. — Здесь, бабушка, все будет не на немецкий — здесь все-все будет на венгерский лад.

И дня не прошло, и минуты не минуло после земельной реформы, как к отцу заявилась депутация от сельчан; так и так, мол, они все обдумали-взвесили и пришли к тому твердому убеждению, что они не нуждаются в этих жалких наделах и хотели бы их вернуть господину графу (Папочке), пусть управляет как прежде, оно так привычнее. Мой отец с изумлением посмотрел на серьезных взрослых мужчин, одевшихся, как на крестный ход, сапоги сверкают, белые рубашки застегнуты до ворота, в руках черные шляпы, которые они мяли одинаковыми движениями.

Наступило молчание. Отец благосклонно слушал, но они уже высказали все, что хотели. Наконец один из крестьян, отец Доди Кнаппа, не выдержал:

— Извольте сказать что-нибудь! Уважьте. Не позорьте наши седые головы!

— Прекрасно, — наслаждаясь словами, медленно начал отец. — А скажите, любезные, вы очередность установили?

— Какую еще очередность, господин граф?

— В какой будете навещать меня.

— Где это навещать? — раздраженно переглянулись озадаченные крестьяне.

— В тюрьме Управления госбезопасности.

При слове «госбезопасность» мужчины придвинулись ближе друг к другу.

— Зачем вы изволите так говорить?

— Зачем? Как вы думаете, если вы изволите это сделать, сколько минут потребуется органам, чтобы арестовать меня? Нисколько. И придется вам навещать меня в каталажке. Поэтому я и спросил насчет очередности… Или вы меня навещать не стали бы?