ВСЕ НА ЗЕМЛЕ - Олег Кириллов

Да, видок у первого секретаря. Брюки и рубашка с засученными рукавами. А Логунова никто никогда не видел без галстука… Может быть, пора подумать кое о каких вещах? Ведь он — первый секретарь райкома… Да разве в галстуке дело? Не по этому его будут оценивать… По делам, по решениям. По отношению к людям.

Когда ставил машину в гараж, подошел Никитич, сторож. Поздоровался.

— Поздновато домой идете, Владимир Алексеевич…

— Так уж вышло.

— Ночи-то какие, — сказал старик, — молодые ночи…

Дома он принял душ, переоделся в мягкую пижаму. Свалился на кровать. Достал только вчера купленную книжку…

И раньше читал мало: не хватало времени. Теперь, судя по всему, будет еще меньше возможностей. А читать надо.

Почему-то хотелось думать о Вере. О каких-то пустяках, связанных с ней. Странно. Характерец, видимо, у нее еще тот, Вон как взяла его в работу. И все-таки удивительно, что в ней Рокотову нравится все. Теперь он может себе в этом признаться. В таком возрасте уже умеешь разбираться в людях и, как правило, видишь даже то, чего не хотелось бы видеть.

Ругал себя за разговор с Павлом Никифоровичем. Как он мог так говорить со стариком? Но ведь бывало же у них, что срезались до крика, а назавтра кто-либо шел с повинной. Тогда было другое. Тогда Дорошин был шефом и мог себе позволить выслушать несогласие со своим мнением. Это было игрой. А теперь все по-другому. Теперь они должны искать решение, основываясь на других моментах. Что нового он, Рокотов, узнал сегодня? Разве новостью было для него то, что Сладковский карьер потребует сноса двух сел? Нет, не новость. Он знал и думал об этом раньше. Но тогда верил в то, что есть инстанция, в которой совместят, обсудят все факты и за него. Он — исполнитель. Почему горный инженер Рокотов должен думать о полях, о черноземе, о психологии людей, чьи дома упадут под бульдозером? Есть кто-то, кто возьмет на себя всю ответственность. Кто-то… Кто он этот кто-то? Может быть, он уже собирает вещички и покупает билет для отъезда на новое место работы — и что будет после него, его уже совсем не интересует? Может быть, садятся за стол несколько людей и решают судьбу и сел, и их жителей, и каждый, понимая ответственность свою за это решение, утешает себя фразой о государственной необходимости, о народном рубле, о высших интересах. А ведь правду надо уметь отстоять, и она не всегда бывает логична. Так как же быть? Может, прав Павел Никифорович? Металл — сейчас главное. Две-три тысячи гектаров снятого чернозема откроют доступ к миллионам тонн руды. А земли у нас хватит. Может, прав Дорошин? Даже наверняка прав. Пока что у Рокотова только надежды, рожденные разговором с Насоновым. Чепуха. Думал об этом и раньше, да все полагался на тех незнакомых ему людей, которые избавят его от необходимости думать и решать. Привыкли мы надеяться на кого-то, удовлетворяясь ролью исполнителя. Это дает возможность спать спокойно. Всегда над тобой есть инстанция, которая должна определить программу твоих действий. И живут многие припеваючи, потому что могут они только исполнять. Так легче. Так проще. И на душе и в карьере.

Ведь и Дорошин знал его, Владимира Рокотова, как исполнителя. Может, поэтому и стоял за него все эти годы. Рекомендовал для самостоятельной работы, надеясь на свое влияние и в будущем. Так как же жить?

Есть выверенный путь. Пойдешь по нему — все будет как надо. За Дорошиным — как за каменной стеной. Все обсчитано, все учтено. Да только в этой твоей жизни не было ничего своего. Все было дорошинское. А ведь живешь ты.

Заснул поздно.

7

Утром Рокотов прямо из дома пошел к Дорошину. Знал: старик сейчас на работе. Привычка у него выработалась такая. Утром, ни свет ни заря, а уж сидит в своем огромном кабинете, маракует. Ходили слухи, что именно в эти часы у него идеи рождаются, когда в громадном здании комбината только он и сторож, В КБ по этому поводу ходила ехидная реплика: «Дорошин гениален только тогда, когда в здании комбината нет других». Старик знал об этой фразе и иногда заявлялся в мыслительную, полагая, что реплика принадлежит Саньке. Садился на диван и говорил тягучим злым голосом:

— Уехал в область, чтобы не создавать для некоторых мыслителей психологической аномалии… Надеюсь на возникновение великих идей к четырем дня, когда я вернусь.

Нарушать его уединение в эти часы было позволено только орлам из мыслительной, и то не по пустякам. А для проникновения в кабинет у всех были ключи от приемной. Рокотов еще не успел сдать свой ключ, да и Дорошин пока не заикался об этом.

И все же, усевшись в кресло напротив Дорошина, Владимир подумал, что старик ждал его. Уж больно спокойно глядел на гостя.

— Здравствуйте, Павел Никифорович.

— Здравствуй, С делом?

— Да.

— Сообщи.

Ох, как хорошо они знали друг друга. До того хорошо, что Рокотову начинать разговор не хотелось. Так и казалось, что переведи он дух, произнося фразу, и сразу же Дорошин продолжит ее до конца,

— Я объясниться, Павел Никифорович. Я хочу, чтобы вы меня поняли. Я ваш друг и остаюсь таковым.

Дорошин усмехнулся:

— Володя, ты ж теперь крупный руководитель… Ну разве можно такие детские разговоры со мной вести? Ты хочешь утвердить перед старым Дорошиным свое кредо… У него мало сил, у старика, он бился всю жизнь и учил тебя это делать… Ты правильно начал все вчера… Правильно. Рявкнул, басовые ноты показал. Чего ж пасовать теперь? Пару обходов на фланге, нажим по фронту, то бишь решение бюро, и Дорошин лежит на лопатках и умоляет о прощении! А ты диктуешь. А?

Ночь, видно, для него не получилась. Тени под глазами, вид усталый. Не те силы. Шестьдесят пять скоро грохнет. Сидит тяжело, мешковато.

— Вы меня учили не отступать, если веришь в свою правоту, — сказал Рокотов.

— А ты веришь? Ты, горный инженер божьей милостью…

— Вы тоже знаете, что я прав.

— Значит, будем воевать, — задумчиво сказал Дорошин. — Воевать будем, Владимир Алексеевич. Обидно, что именно с тобой. Лучший ученик… Сказать по правде, когда планировал свой уход отсюда, думал пойти с ходатайством о твоей кандидатуре на свое место. Теперь придется думать.

Длинная пауза. Рокотов взглядом провожает автобус, сделавший круг по площади. Зудит о стекло муха. Часы мягко и чуть встревоженно отбили два удара.

Скрипнула дверь. Бочком, неуклюже, влез в кабинет Григорьев. Кашлянул:

— Можно, Павел Никифорович?

— Заходи…

Санька подсел к Рокотову, развернул перед ним карту:

— Вот тут надо брать… Прямо на дне оврага… Посмотрел сейсмограммы, геофизические расчеты., Что-то должно быть. И близко от поверхности.

Дорошин глядел на него чуть насмешливо:

— Саша… Друг мой Саша… А ты, я вижу, уже приглядываешься к другим окопам?

Сашка моргнул глазами, снял и протер полой рубашки очки;

— Павел Никифорович… Дело он говорит. Ну подумаешь, еще с годик повозимся… А как людей переселять, дома сносить… Могилы отцов и дедов… Я о могилах почему-то подумал… Странно, наверное?

— Так, — Дорошин поднялся. — Та-ак… Обстановочка… Что ж делать будем?

— Работать! — сказал Сашка.

И снова скрип двери. На этот раз в проеме — всклоченная шевелюра Ряднова.

— А ты? — хрипло спросил его Дорошин. — Ты как думаешь? Тоже по Кореневскому варианту навострился?

Петька глядел то на него, то на Сашку.

— Нет, о чем речь? Два года ночи не сплю — и псу под хвост? Саш, ты что?

— Надо поглядеть, — бормотал Григорьев и выписывал колонки цифр прямо на полях карты, — поглядеть… Тут может быть тоже интересная штука.

— Псих, — Ряднов сел напротив Рокотова. — Я вот что, Володя… На мне самая грязная работа была… Понимаешь, все авансами живу… Ради этого проклятого карьера я от кандидатской отказался… Надоело. Если не быть нашему карьеру, то я пас… За науку сажусь.

Дорошин стоял у окна, сутулый, огромный. Упрямый затылок покраснел, жесткая седая поросль топорщилась на шее.

— Та-ак… — еще раз сказал он и резко повернулся к Сашке. — Выходит, ты теперь не будешь работать в КБ? Может, уж сразу инструктором пойдешь к Владимиру Алексеевичу? А? Или тебе зарплата в двести восемьдесят надоела? Хочешь на сотне в месяц посидеть?

Сашка встал, глянул на Рокотова, почесал подбородок:

— Да нет, Павел Никифорович… Мне моя работа нравится.

Рокотов не поднимал глаз от стола. Разглядывал его сияющую поверхность, обследовал взглядом каждую трещинку. Было почему-то очень стыдно: и за себя, за свое страшно двусмысленное положение во время этого разговора, и за Сашку, вдруг заговорившего так робко и стеснительно, а больше всех — за старика, за его слова, за этот взгляд, насмешливый и выжидающий… Таким его Рокотов никогда не видел.