Тамерлан должен умереть - Лиза Уэлш

– Это может сделать и мой покровитель.

Ди смотрел в сторону.

– Ну?

Когда он ответил, в голосе его слышалось сомнение.

– Твой покровитель – слабый человек. Он любит тебя, но Рэли и Совет для него убедительнее. Он стоит между ними и не делает ничего.

– Так ему известно об этом?

– Уолсингему известно многое.

Уолсингем и я часто напивались наедине, и ничего, кроме дружества, между нами не было. Не потому ли он овладел мной, что знал: это наша последняя встреча? На него могла нахлынуть нежность к старому протеже. Может, он думал, что мертвые не болтают лишнего. Чувствовал ли он, как холодеет моя плоть под его касанием, мерещилась ли ему вонь тления изо рта, который он так и не поцеловал? Глядя, как лицо мое пылает удовольствием, представлял ли себе, как обнажаются зубы под сгнившими губами, как зеленеют, разлагаясь, щеки и брови, что он ласкал? Меня передернуло. Мой покровитель превзошел все мои грехи. Он переспал с мертвецом.

Так думал я, лежа в высокой влажной траве кладбища, слушая звуки погони. Крохотные насекомые усердно сновали туда-сюда по своим делам, словно уличные торговцы, расставляющие прилавки в день ярмарки. Запах земли и луга напомнил мне детство, братьев, которые искали меня одним долгим жарким полуднем, выкрикивая мое имя. Я следил за ними из укрытия, отказываясь обнаружить себя, наслаждаясь силой, которую давала мне невидимость. Я давно не вспоминал о тех днях, и воспоминание только больше встревожило меня, ибо память человека возвращается к его рождению, когда он близок к смерти.

Выждав, как мне показалось, достаточно долго и не слыша долее грохота моих преследователей, я выскользнул из убежища и направился к набережной. Мысли мои путались; голос Ди эхом отзывался в голове. Я чувствовал, как призраки Ворчуна и Гектора бегут со мной рядом по улице. Я закричал им, они же прошептали мне на ухо имя моего врага. Казалось, они довольны своей ролью в этой прискорбной пьесе, пусть им и не придется выходить на бис. Тамерлан поднял занавес в этом театре теней, но смерть старика и его пса открывала новое действие. Это была увертюра к смертоубийству. Я перепишу историю. В этот раз Тамерлан умрет.

Блейз ломал комедию. Мой длинный кудрявый друг разгуливал по сцене облаченный в женский наряд, который был ему на несколько размеров мал. Корсет не сходился на спине. Лиф сбился вверх на торсе; кружевной вырез, растянутый поперек груди, обнажал заросли густых волос. Блейз обучал стайку начинающих актеров изображать женщину. Хотя никто в здравом уме не поставил бы его на женскую роль, матрона из него получалась на загляденье. Не жеманясь и даже не покачиваясь, он давал почувствовать, как под юбкой скользят мягкие округлые бедра. Ученики следили за ним, словно завороженные. Эта сцена согрела бы сердце любого драматурга, но я уже пылал гневом. Я бросился через пустой зал, рыча, будто раненый медведь. Услышав меня, Блейз обернулся. Лицо его осветилось, но улыбка так же быстро исчезла. Он сделал насмешливый реверанс и, выпрямившись, посыпал соли на раны моего сердца стихами Кида:

Месть, пробудись! Любовь сегодняВновь воцарилась в Преисподней.

Крылья Икара не ускорили бы мое приближение. Я ворвался на сцену, обнажая искалеченной рукой меч, в ярости не замечая боли. Ученики прижались к кулисам. Должно быть, вид у меня был устрашающий. В волосах запуталась листва и ветки. Лицо обезображено суточной щетиной, повязки на руке испачканы кровью и травой, из раны, которую нанес мне Бейнс, по рубашке расплывалась кровь.

Законы театра потребовали бы здесь длительного диалога. Прежде чем драться, нам следовало бы продемонстрировать все свое красноречие. Блейз, увидев меня, бежал. Однако дамский наряд не годится для бегства. Я поймал его за шлейф юбки, сбил с ног и ударил в челюсть. Что-то треснуло; брызгая кровью и слюной, Блейз выплюнул на сцену зуб. Мальчики волной подались назад. Один заплакал, но большинство повели себя, как настоящие актеры, и смотрели во все глаза. Блейз попробовал подняться. Я пнул его в голову, и он, повалившись вперед, пополз от меня на четвереньках. Его платье оставляло кровавый след. Я позволил ему проползти на другой край сцены, где он снова попытался встать. Я догнал его и тяжело наступил ему на руку. Кости подались под моим каблуком, а затем я поднял его, схватив за ту же изувеченную руку. Сквозь мольбы и стоны Блейза до меня донесся беспокойный ропот учеников.

– Смотрите, парни, и учитесь, – крикнул я, – вот театр крови!

Забавнейшая шутка – скажете, нет? – и я рассмеялся; ударами по сломанной челюсти и в ребра я снова опрокинул своего старого друга на пол.

Из-за кулис появились двое рабочих сцены.

– У меня здесь разговор с этим Иудой. – Я вынул меч и взмахнул им. – Но подходите ближе, кто хочет тоже попробовать.

Мужчины, поколебавшись, отправились восвояси. Но я знал, что скоро они вернутся с подмогой. Один из мальчиков побежал к учителю.

– Не подходи к нему, – прорычал я, схватил его под мышки и швырнул в гущу его товарищей, – если не хочешь проверить, наточен ли мой клинок!

Блейз опять привстал. Оглушенный и искалеченный, он опирался на колонну, держась за челюсть. Он поднял глаза к намалеванному на куполе небу, словно ожидая знака свыше. Затем мягко, с удивлением покачал головой и обернул лицо ко мне. В его глазах, глубоких и невинных, была боль разбитого сердца. Он зашепелявил кровавым ртом:

– Что ты беснуешься? Совсем рассудка лишился?

Я приблизил лезвие к его лицу и сделал на его щеках две борозды – такие же, какие он оставил старику.

– Знакомо? Наверняка ты надеялся повесить и эту смерть на меня.

Он склонил голову и проговорил слабым голосом побежденного:

– Я люблю тебя.

– Как Дьявол любит святую воду.

– Нет, как брата.

– Тогда давай решим, кто из нас Авель, а кто Каин. – Я горько засмеялся. – Перепишем историю, и Авель будет жить.

– Ты изувечил меня.

– А ты меня убил.

В зале снова раздался шум.

– Мы здесь еще не закончили.

Я поставил Блейза на ноги и поволок его в лабиринт темных коридоров, уводящих в глубину театра и вверх, к богам.

Я толкал Блейза перед собой. Его кровь капала на ступени, указывая путь преследователям.

– Останови кровь, – рявкнул я.

Он горько прыснул – это могло прозвучать и смехом. Мы шли по неосвещенному заброшенному коридору: пыль покрывала все. Я пихнул его вперед, на смутную лестницу. Здесь никого не было со времени Чумы; лестничные пролеты опутала паутина. Сколько театралов, заполонявших эти галереи в предвкушении зрелища, лежат теперь в чумных канавах? Я вспомнил, как гул толпы проникает в уборную и подстегивает актеров, готовящихся выйти на сцену. Как мы смотрели друг другу в глаза и заключали пари, сколько сегодня пришло народа, гадая по гулу голосов. Внезапно воспоминание стало таким живым, что я остановился – уверенный, что слышу за спиной шум погони. Но все было тихо, как в склепе, только Блейз негромко постанывал. Мы продолжали восхождение и наконец дошли до поворота коридора. В таких местах женщин лишают чести и драгоценностей. Я прижал Блейза к сырой стене, приставил кинжал к его горлу и выплюнул ему в лицо только одно слово:

– Зачем?

Мгновение я думал – а может быть, даже надеялся, – что он снова начнет отпираться, ибо, когда он поднял голову и я увидел слезы на его ресницах, последние остатки моего разбитого мира рухнули в пропасть. Я прошептал:

– Да, ты сделал это. Ты убил меня. Ты говоришь с покойником, покойник.

Трудно было узнать в этом человеке Томаса Блейза, который умел легко заворожить полный зал. Он прижал руку к сломанной челюсти. Его усталый голос был приглушен болью:

– Я не хотел, чтобы дошло до такого.

В отчаянии я затряс его; Блейз по-прежнему держал руку у рта, но не сопротивлялся. Его затылок бился о стену, пока я не остановился, опасаясь до времени вышибить ему мозги.

– Назови мне имена, – сказал я и для пущей выразительности снова ударил его о стену. – Ты не настолько коварен, чтобы проделать все это самому. Кто стоит за тобой? Говори, и я подарю тебе пару лишних вдохов.

Блейз взглянул мне в глаза:

– Мы были лучшими друзьями.

Я снова нанес удар, отшвырнув его руку от лица. Тонкая струйка крови, вылетев изо рта, легла на стену дьявольским автографом. Он пошатнулся, я подхватил его.

– Говори.

Блейз вернул руку к израненному лицу, Словно это облегчало боль. Он запинался, но больше не взывал к нашей дружбе или былым временам. Рассказывая, он словно бы заглядывал в себя, отыскивая правду:

– Трудно припомнить, когда это началось. Несколько месяцев назад, когда в первый раз закрылись театры, у меня начались трудности. – Он помедлил.

– Что за трудности?

– Обычные. Кое-кто пришел мне на выручку.

– Они дали тебе взаймы? – Блейз кивнул. – В обмен на любовь?