Тамерлан должен умереть - Лиза Уэлш

Луиза Уэлш

Тамерлан должен умереть

Карен и Заку

Что наша жизнь? Страстей людских игра,

Сумбурной музыки безумная пора.

В утробе матери разучиваешь роль,

Родился – лицедействовать изволь!

Небесный критик за тобой следит,

Успех оценит, фальши не простит.

В финале пьесы гаснет ясный день:

Твой занавес – кладбищенская тень.

Играем всё – от смеха и до слез.

…И только умираем мы всерьез.[1]

Побег, восставший гордо, отсечен.[2]

Лондон

29 мая 1593 года

У меня есть четыре свечи и один вечер на то, чтобы записать этот рассказ. Наутро я отдам бумаги моему последнему верному другу. Если я переживу завтрашний день, мы разожжем ими свои трубки. Но если я не вернусь, их будут хранить в секрете долгие годы – в надежде на то, что наступят иные времена и слова мои оценит беспристрастный судья.

Читатель, я не могу себе и представить будущее, в котором ты обитаешь. Возможно, мир изменился, а ложь, война, нужда и зависть – истреблены. Тогда поступки героев этой печальной пьесы удивят тебя. Если же твои времена подобны нынешним, ты все поймешь, но не научишься ничему. Между тем, я все же преподам тебе урок – единственный, что стоит затвердить наизусть: нет лучшей награды, чем жизнь. И каким бы ни было твое будущее, читая эти строки, знай, что писал их человек, умевший жить и павший смертью неестественной и несправедливой. Ниже следует достоверное изложение обстоятельств, приведших меня к гибели.

Мое имя Кристофер Марло, также меня называют Марл, Морли, Марли, Кит или Кстофер. Мой отец тачал сапоги в Кентербери. Говорят, сыновья сапожников ходят без сапог – это было бы еще ничего, но отцовское пристрастие к роскоши, которая была ему не по средствам, дорого стоило всей семье. Я унаследовал отцовские вкусы, но не желал наследовать его долги, поэтому мне всегда не хватало денег и не раз приходилось рисковать жизнью там, где иной бы не решился.

Я был смышленым ребенком; моя сообразительность произвела впечатление на местного рыцаря, который взял на себя расходы по моему начальному образованию. Годы спустя он же судил меня за убийство, ни разу не встретившись со мной взглядом, хотя наверняка меня узнал.

В семнадцать я убедил старого архиепископа, что хочу служить церкви. Тот пожаловал мне стипендию в Кембриджском университете, где меня ждал таинственный и странный мир; там мне предложили помочь своей стране и одновременно себе самому. Так я и сделал, и, когда моя ученая степень висела на волоске из-за прогулов и слухов о неподобающем поведении, сам Тайный совет Королевы поручился, что я отсутствовал, оказывая услугу Ее Величеству, и не заслуживаю наказания.

Со временем я, как водится, перебрался в Лондон; вскоре мои пьесы разожгли пожар в театральном мире. Мужчины уходили с «Парижской резни», хватаясь за рукоять меча. Когда шел мой «Фаустус», говорили, будто сам Люцифер являлся полюбопытствовать, как выведен его образ. Скажу без хвастовства, о триумфе Кристофера Марло слышали даже в аду. Так жил я, лавируя меж двух ночных царств, и думал, что заговорен от беды.

Я любитель приключений. Мне случалось самому призывать опасность и толкать людей к насилию, чтобы развлечься. Я пытался добиться невозможного, использовал друзей, страну, церковь для собственных нужд и, признаю, нарушал законы человеческие и Божьи без сожалений. Я принял бы смерть как справедливое наказание за мои грехи – без радости, но с достоинством побежденного. Но, если мне суждено умереть завтра, я встречу ее, проклиная Бога и человечество.

Мой рассказ начинается 19 мая 1593 года; весь месяц я провел в Скедбери, загородном доме Томаса Уолсингема, моего покровителя. Я проснулся далеко за полдень – на то были причины, о которых пойдет речь ниже, – но мир за окном, напоенный солнечным светом, вдали от зловоний Лондона, был свеж, будто новорожденный. Распахнув ставни, я возвратился к своему столу, где работал, как самый прилежный ученик, пока день не повернул к вечеру и на бумагу не легла тень. Тогда я выждал, чтобы чернила полностью впитались в бумагу, и запер новые стихи в сундук, заложив в застежку волос – больше по привычке, чем из необходимой предосторожности.

Прогулка по лесу ранним вечером вошла у меня в обычай. Сейчас я тщусь восстановить в памяти, что чувствовал тогда. За недели отшельничества на природе, вдали от страха Чумы, вновь охватившего столицу, во мне должно было поселиться беспокойство. В конце концов, я скучал по суматохе театральной жизни, по лондонским борделям, по миру соглядатаев и двурушников. Но, вспоминая ту прогулку, венец чудесного дня, я думаю, не был ли этот час самым спокойным в моей жизни. Тогда я и не подозревал еще о том, что на каждый мой шаг отзывается эхом стук лошадиных копыт. Из Лондона в Скедбери во весь опор неслась моя судьба.

Мне было о чем задуматься: казалось, я должен быть поглощен мыслями о событиях прошлой ночи, но там, под сенью леса, я не думал ни о чем. Точнее, ни о чем в особенности. Меня занимали разнообразные приятности: незаконченные стихи, меню предстоящего ужина, бедра женщины, с которой я спал прошлой зимой, задуманное посвящение Уолсингему, аккуратные кустики фиалок под ногами, уютно устроившиеся меж деревьев, двубортный камзол того же цвета – и пойдет ли он мне. Ко всему этому примешивалось удовлетворение моим добрым здравием. Бурлящая во мне кровь, уверенность в расположении моего покровителя и в теплом приеме, что ждал мои стихи в Лондоне, когда я наконец туда вернусь. Я был полон самодовольства. Будь я чуть суевернее, наверное, побоялся бы навлечь на себя беду, прогневив Бога своим зазнайством. Но все это чушь. Чтобы призвать неприятности на свою голову, человеку не нужна помощь ни Бога, ни дьявола.

Солнце скрылось за пологом листвы, зелень потемнела, тропинку пересекли удлинившиеся тени деревьев. Я шел сквозь решетку из света и тени, раздумывая, как бы приспособить ее для метафоры.

Природа не знает различья меж солнцем и тьмою, меж злом и добром.

Я не видел никого, но лес жил своей тайной жизнью, не менее бурливой, чем на любой лондонской улице. Дневные и ночные твари незримо сновали в сумерках. Птицы высвистывали свои сигналы, мелкие зверьки, пробудившиеся для ночной охоты, разбегались из-под моих ног в палой листве. Сверчки трещали на стиральных досках, в древесных кронах ревел ветер. Краем глаза я заметил испуганную лань, бесшумно наблюдавшую за мной.

«Вот-вот, – сказал я ей, – держи ушки на макушке». И засмеялся, потому что и сам поступал по меньшей мере неблагоразумно, гуляя после заката в этих лесах. Помню, я остановился и закурил трубку, в надежде разогнать дымом мошек, роящихся вокруг лица, и затем прибавил шагу, чтобы успеть к дому до темноты.

Так прошли мои последние мирные минуты. Я не знал о прибытии незваного гостя, не слышал стука подков о булыжник, не видел безумия в зрачках взмыленной лошади. В доме ждал меня напыщенный Посланник Королевы. Поприветствовав меня с галантностью, в которой сквозил сарказм, он вручил мне приказ от Тайного совета. Драматургу Кристоферу Марло надлежало вернуться в Лондон немедля.

Что проку в побеге? Увеличивает он или уменьшает шансы спастись? Каждый раз, вырываясь из оков и ускользая от обвинений, набираешься ли нового опыта или просто растрачиваешь отпущенную тебе удачу?

То, что мне уже приходилось представать перед судом и что я отделался всего парой месяцев за решеткой, едва ли могло служить утешением, когда я, вновь арестованный, трясся на чужой лошади по дороге в Лондон. Мне вспомнился средних лет воин, который дрался на дуэли возле таверны в Шордиче. Он имел репутацию искусного фехтовальщика, но, когда дело дошло до драки, оказался неспособен парировать удар, от которого в прежние годы с легкостью бы увернулся. Клинок его соперника достиг цели, и герой сотен битв согнулся пополам со стоном, в котором звучало больше изумления, чем боли. Его убийца издал победный клич. Но я уже тогда знал, что жизнь победителя часто коротка – эта мысль вернулась ко мне и отняла весь покой, каким наградил меня опыт прошлых опасностей.

Человек Уолсингема заранее поскакал в город – удостовериться в полномочиях посланника. Ему подтвердили, что бумага, привезенная им, – не розыгрыш и не дешевое вымогательство, но подлинный документ, исходящий от Тайного совета Королевы, лиги могущественнейших людей в Англии. Людей, вольных приговорить человека к смерти, пытке или пожизненному ожиданию обвинений. Людей, ответственных лишь перед Королевой, Богом и друг перед другом.

Быть может, конский топ вернул мои мысли к событиям прошлой ночи, но я и раньше замечал, что страх нередко будит в памяти если не любовь, то вожделение.