Эмигранты - Алексей Толстой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Поляк, турок или русский? – Затем всей щекой подмигнул Лисовскому: – Одесса, рюсски? Делал революсион… Карашо… Солдатский совет… Ошень карашо… Слюшал Ленин… Стал большевик… Пиф-паф Деникин… Э?…
Лисовский нагнулся к его уху:
– Я русский, из Москвы… Только – молчи, в Париже конспиративно. Понял?
– Будь покоен, старина! – Мишель здорово хлопнул его по плечу: – Свой… Карашо…
20
Лисовского поразила доверчивость этих ребят. Его похлопывали, с ним чокались, каждый, звякнув медяками по стойке, спрашивал для себя и русского стаканчик. Спрашивали, много ли раз он видел Ленина и что Ленин говорил. Спрашивали, много ли русских рабочих ушло на гражданскую войну. Сдвигая брови, раздувая ноздри, слушали рассказы о героизме красных армий и сокрушались о бедствиях при наступлении Деникина и Колчака. Лисовский рассказывал то именно, что от него хотели слышать.
Хлопая его по спине, по плечам, французы говорили:
– Передай своим, пусть они не боятся Колчака и Деникина: эти генералы выдуманы в Париже Клемансо. И бить их нужно в Париже, об этом мы позаботимся, так и передай…
Лисовский чувствовал богатейший материал, даже стало жалко, что достается Бурцеву: «Старикашка не поймет, еще и не пропустит…» И тут же мелькнуло: «Написать книгу с большевистским душком – скандал и успех…» В конце концов ему было наплевать на белых и на красных, на политику, журналистику, на Россию и всю Европу. Все это он равнодушно презирал как обнищавшие задворки единственного хозяина мира – Америки, куда ушло все золото, все счастье.
Ему ничего не стоило сейчас прикидываться большевиком, – пожалуйста! Даже осторожный Жак, когда посетители кафе стали разбирать шапки, дружески кивнул Лисовскому и пошел проводить его до подземной дороги. С Жаком нужно было держать ухо востро. Лисовский, выйдя на пустынную площадь, где под фонарем все так же неподвижно стояли двое полицейских, сказал вполголоса:
– Не хочу вас обманывать, я по убеждениям – анархист. (Жак усмехнулся, кивнул.) Короткое время был в партии большевиков, но меня душит дисциплина… В Париже мои задания скорее литературные, чем партийные… Здесь приходится выдавать себя за белогвардейца и работать в «Общем деле»… Противно, но иначе не проникнешь в политические круги. В московских «Известиях» печатаюсь под псевдонимом. Вот вы уверены, что я просто авантюрист… Пожалуй, вы и правы. Но без нас в революции было бы мало перцу… И все же я – ваш со всеми потрохами…
Жак, подумав, ответил:
– Я предполагал, что вы так именно про себя и скажете, хотя вначале принял вас за агента… И половина того, что я говорил, предназначалась именно для вас.
– Понимаю, вы бросали вызов.
– Э, нет: Клемансо и Пуанкаре должны знать, что думают и говорят в предместьях… Пусть они не преуменьшают ни нашей ненависти, ни нашей силы… («Эге, – подумал Лисовский, – малый хитер, как черт».) Скажите, в Советской России знают, что Франция в восемнадцатом году была на волосок от революции? И эта опасность далеко не миновала…
Они перешли темную площадь и подходили к узкой уличке, откуда давеча Лисовский видел огни Парижа.
– Клемансо смелый человек, – сказал Жак. – Настолько смелый, что его доверители, думать надо, скоро уберут старика…
– Вы говорите, что – в восемнадцатом?…
– Да… Помешали кое-какие внешние причины, например: присутствие в Булони американской армии в миллион штыков… Но главное – это желтая сволочь… Желтая сволочь!..
Жак потянул носом сырой воздух:
– У вас, у русских, правильный прицел… Между нами и капиталистами должно быть поле смерти… Никаких перебегающих фигурок… На мушку желтую сволочь!..
Он некоторое время шагал молча, затем рассмеялся:
– А вы знаете, что такое маленький французский буржуа? Отца и мать и Царствие Небесное отдаст за теплый набрюшник… В него и не выстрелишь, – он сейчас же поднимет руки и закричит: «Да здравствуют Советы!» Сейчас он окрылен. На Францию валятся миллиарды немецких репараций… Но тут-то ему такая катастрофа, о какой ни в каких книгах не написано… Мы ждем грандиозного подъема промышленности. Будет перестройка в иных масштабах, – все мелкое, копеечное на слом… Маленькому буржуа придется надеть вельветовые штаны и подтянуть брюхо пролетарским кумачом… Ну, что же, – приветствуем железную волну, девятый вал капитализма… Наши силы удесятерятся… (Кивком головы Жак указал в пролет узкой улицы на черную яму Парижа, куда будто упали все звезды из черно-лиловой ночи.) Мы окружаем его, мы – на высотах, мы спустимся вниз за наследством.
У двух столбиков метро, освещенных двумя фонарями в виде красноватых факелов, перед лестницей в глубокое подземелье Жак пожал руку Лисовскому:
– Если вам нужен материал для статей, приходите завтра в Мон-Руж, на бульвар, наберетесь кое-каких впечатлений…
Он пристально взглянул на Лисовского.
Из-под земли слышался гул двигающихся стальных лестниц, несло теплым, пыльным сквозняком. Увлекаемый вниз на лестничной ступени эскалатора, Лисовский увидел, как из серого тоннеля, описывая полукруг, вылетел, светясь хрустальными окнами, белый поезд Норд-Зюйд. Шипя тормозами, остановился под изразцовым сводом.
И сейчас же почему-то у него сжалось сердце тоской и жутью. Глядя на поезд, он почувствовал, что отняли от него стержневую надежду, и в будущих днях он уже не ощущает себя беспечным и шикарным, с пачками долларов по карманам… Чувство – неожиданное и неясное… Он даже остановился на площадке, где кончалась бегущая лестница. Кондуктор поезда крикнул: «Торопитесь, мосье, последний!» Усевшись в почти пустом вагоне на сафьяновой скамейке, Лисовский закурил.
«Иначе и не может быть, это должно случиться, они спустятся вниз. Социализм! Ой, не хочу, не хочу!..»
Он прижался носом к стеклу, – мимо неслись серые стены, электрические провода, надписи… Поезд мчался к центру города, в низину. Лисовскому чудилось: на возвышенности, вокруг города, под беспросветным небом – толпы, толпы людей, глядящих вниз, на огни. Внизу – беспечность, легкомыслие, изящество, веселье (ох, хочу, хочу этого!), наверху – пристальные, беспощадные, широко расставленные глаза Жака… Мириады этих глаз светятся в темноте неумолимым превосходством, ненавистью… Ждут знака, ждут срока… (Ох, не хочу, не хочу!)
Нужно было стряхнуть наваждение. «Какого черта! Ничего еще плохого не случилось, – мир стоит, как и стоял…» Лисовский с отвращением подумал о своей постели. Пересчитал деньги, перелез с Норд-Зюйда на метрополитен и через десять минут вылез на площади Оперы.
На Больших бульварах было уже пустынно, театры окончились, гарсоны в кафе ставили столики на столики, гасили огни. Огромные серые дома с темными стеклами витрин казались вымершими. Лисовский стоял на перекрестке. По маслянистым торцам проносился иногда длинный лимузин или такси.
Автомобили направлялись наверх, по старым уличкам, в места ночных увеселений. Там можно было завить тоску веревочкой, шатаясь по ярко освещенным тротуарам, пахнущим пудрой, потом и духами, – от кафе к кафе, толкаясь между девчонками, пьяными иностранцами, сутенерами. Не пойти ли? Но с двадцатью франками – о сволочь, беженское существование! – благоразумнее не раздражать и без того болезненно возбужденные нервы.
Он стоял, опираясь задом на трость, курил и оглядывался. Подошел длинный человек в черном широком пальто почти до пят, в белом кашне, какое надевают при фраке, в шелковом цилиндре. Топнув со всей силой лакированной туфлей (чтобы проклятый тротуар не шатался), он стал около Лисовского. Закурил медленно, твердо, но спичку держал мимо папиросы, покуда не обжег пальцы.
– Прошу прощения, – сказал он с сильным английским акцентом, – какая это улица?
– Бульвар Пуассоньер.
– Благодарю вас… Прошу прощения, а какой это, собственно, город?
– Париж.
– Благодарю, вы очень любезны… Странно… Очень странно…
Так же, как и Лисовский, он оперся задом на трость и глядел остекленевшими глазами вдоль бульвара. Появились сутулый мужчина и полная женщина, – они шли под руку, медленно, и говорили по-русски:
– Не понимаю, Сонюрка, откуда у тебя такая кровожадность…
– Оставь меня в покое…
– Согласен, – в самый момент подавления большевиков, конечно, будут эксцессы, но настанет же день всепрощения…
– Всепрощения!.. Противно тебя и слушать…
– Сонюрка, смотри, какая тихая ночь… Как эти громады черных домов заслоняют небо… Тишина великого города!.. Гляди же, дыши, – а тебе все мерещатся веревки да ножи…
Они прошли. Неожиданно человек в цилиндре вздрогнул, будто просыпаясь, вдруг тяжело повалился на спину. Не поднимаясь, он как-то странно побежал ногами… Лисовский осторожно выпростал из-под себя трость, перешел на другую сторону улицы. Оглянулся, тот лежал и дергался… «Эге, аорта не выдержала…» К лежащему приближались двое каких-то низкорослых…
