Сирень на Марсовом поле - Илья Яковлевич Бражнин

— Неправда. Совершенная неправда. Вы мне очень, очень помогли. Говорю это с полной ответственностью.

Он медленно покачал головой.

— Возможно, кой в чем и помог. Но идеи ваши, мысли ваши, методы ваши. — Он поднялся и, держа в руках листки машинописи, подошел к Вере. — Это наша работа, дорогая. И работа превосходная.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Он сказал, что мера его участия в этой работе весьма незначительна, и так оно и было на этот раз. Но мера участия его в других работах Веры постепенно возрастала. Это тайно радовало его и еще больше радовало Веру. Посторонние об их работе были осведомлены слабо или даже вовсе ничего не знали.

Как-то в начале зимы шестьдесят второго года заехал к Вере декан факультета Модест Григорьевич и застал Федора Платоновича горячо спорящим с одним из аспирантов о теории множеств.

— Что я вижу, что я слышу, — воскликнул Модест Григорьевич, останавливаясь на пороге маленькой комнаты дачной сторожки, превращенной в кабинет Веры. — Битва русских с кабардинцами. Блеснула шашка раз и два, и покатилась голова. Какое приятное глазу моему зрелище.

Он вошел, потирая озябшие руки, сбросил с плеч толстое зимнее пальто, поздоровался с хозяйкой, потом подошел к Федору Платоновичу.

— Очень рад.

Он подал мягкую полную руку, старательно потряс худую длиннопалую руку Федора Платоновича и повторил с видимым удовольствием:

— Очень рад.

Потом повернулся к аспиранту.

— И за вас рад.

Он в самом деле был рад тому, что так неожиданно для себя застал в сторожке. Был рад и дивился этому. Радости своей он не скрывал, но удивления старался не выказывать, по крайней мере до тех пор, пока в комнате находился Федор Платонович.

Но вскоре Федор Платонович собрался уходить. Аспирант вызвался его проводить. Они ушли. И тогда Модест Григорьевич уже не смог и не захотел скрывать своего удивления.

— Итак, свидетельствуем чудо? — обратился он к Вере, остановясь посредине комнаты и разводя в стороны руки.

— В математике, Модест Григорьевич, чудес не бывает, — улыбнулась Вера. — Как и в физике, сколько мне известно.

— Это все отговорки и увертки. И они не помогут. Объяснитесь начистоту, матушка, — как вы вернули Федора Платоновича математике? Нуте-ка.

— Да он сам вернулся. Я здесь ни при чем.

Модест Григорьевич покачал головой.

— Не верю.

Вера усмехнулась. Задумалась на минутку.

-- Хорошо. Попробую объясниться аналогией, хотя она, как известно, и не доказательство. Я ведь, знаете, не только математикой, но и шахматами увлекаюсь. Категорию имела. Ну вот. Один из моих постоянных партнеров как-то рассказал о своем шахматной учителе Ильине-Женевском. Это крупный шахматист, известный еще с десятых годов и особенно прославившийся в первые годы Советской власти. Так вот, будучи офицером, Ильин-Женевский во время первой мировой войны был тяжело контужен и начисто разучился играть в шахматы. Но это был человек огромной воли, и, знаете, он во второй раз в своей жизни научился играть в шахматы, и не только научился, но вернул себе постепенно былую шахматную силу и даже пошел вперед, стал чемпионом страны. К чему я это все рассказываю. То, что было возможно для Ильина-Женевского в шахматах, по-видимому, возможно и в других случаях, для других областей человеческой деятельности. Не знаю, объяснит ли это вам что-нибудь, но лучшими объяснениями я не располагаю.

— Располагаете. Лукавите. Скобки не раскрыты.

— Ну если и так, то для столь высококвалифицированного ученого это, полагаю, совершенно несущественно. Потрудитесь и раскройте скобки сами.

— Я ленив от природы и, кроме того, не очень уважаю труды по открытию уже открытых америк. Жажду элементарных дефиниций. Извольте дополнить свою ущербную информацию.

— Да какая же тут ущербность? Ни малейшей. Просто все это длилось годы и делалось очень медленно, постепенно и совершенно незаметно для участников процесса. Эта незаметность процесса и затрудняет мне анализ и преграждает путь к дефинициям, к которым вы так рветесь. Наконец, есть вещи, о которых просто очень трудно, а может быть, и невозможно говорить…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Да. Есть вещи, о которых трудно говорить. И есть вещи, которые не менее трудно выследить в процессе их развития. Как часто мы видим результат усилий, в то время как сами усилия остаются для нас незримыми.

О первой самостоятельной работе Федора Платоновича, напечатанной после возвращения в Ленинград, большинство из окружающих его только и знали, что она опубликована была в «Докладах» Академии наук в феврале шестьдесят третьего года.

А весной шестьдесят шестого Федор Платонович поднимался по издавна знакомой физфаковской лестнице в третий этаж к триста девятой аудитории. Перед дверьми аудитории шумел многолюдный предэкзаменационный табор. Студенты ждали профессора, который должен был принимать экзамены. Они уже слышали его шаги по лестнице. Вот и сам он появился на площадке и остановился возле перил, положив