Здесь и сейчас - Гийом Мюссо

— По вызову! — бросил я охраннику и въехал, не выключая сирены, на территорию больницы.

Машину я поставил напротив входа, выкатил носилки, и мы с моей «ассистенткой» влетели в холл.

— «Скорая помощь» для пациента с седьмого этажа, — объявил я и бегом направился к лифтам.

Один перед нами открылся, мы вбежали в него, и Элизабет нажала на кнопку. Пока поднимались, я проверил все ли взял с собой — чемодан «Скорой помощи», дефибриллятор, электрокардиограф. Глубоко вздохнул, намереваясь таким образом справиться с волнением, и сказал Элизабет, чтобы немного переключиться.

— А вам идет медсестринский халатик! Возбуждает!

И получил в ответ угрожающе наставленный на меня большой палец.

Двери лифта, скрипнув, разомкнулись, как створки раковины.

— В конец коридора! — скомандовал я.

Открыв дверь с номером 712, я увидел Салливана, распростертого на кровати, и сидящую у его изголовья медсестру. Влажное лицо деда свела болезненная гримаса, правая рука лежала на груди.

— Сейчас мы все выясним, — объявил я и выгрузил оборудование на столик на колесиках.

— А вы кто? — растерянно спросила медсестра.

Я еще не успел и рта раскрыть, как Элизабет заявила:

— Доктор Хэейс, доктор Аддисон!

Я принялся за обычные первичные процедуры: измерил пульс, давление, приготовился снимать кардиограмму.

Элизабет взглянула на датчик и уверенно заявила:

— Вы что, не видите? Это же инфаркт! Срочно в Маунт Синай.[17]

Мы мигом водрузили Салливана на каталку. Когда мы выехали в коридор, я надел на старика кислородную маску. Медсестра вошла вместе с нами в лифт, что дало возможность Элизабет продолжить импровизацию.

— Аддисон! Надо немедленно ввести внутривенно аспирин!

Двери лифта раздвинулись. На четвертой скорости мы миновали пустой холл и оказались возле санитарной машины.

Самое трудное позади!

Мы поместили Салливана в фургон, и я прекрасно видел, как он веселится под маской. Он даже ткнул мизинцем в мою сторону, и я словно бы услышал его голос:

«Славно сработано, малыш!»

Я тоже улыбнулся и повернул голову назад. А там…

Я получил удар дубинкой от охранника, согнулся пополам, не в силах вздохнуть. Второй удар свалил меня наземь.

Чувствуя, что упал в самую грязищу, я открыл глаза и увидел нашу машину «Скорой помощи», но в глазах у меня все расплывалось. Очевидно, значок Главной массачусетской больницы в Бостоне насторожил охранника, и он, как сумел, постарался остановить меня. Потом я услышал голос Двуликого, медбрата с лицом, пострадавшим от ожогов, он предупредил:

— Эй, Грег! Обрати внимание, он не один!

Охранник кинулся к машине, но она вдруг сорвалась с места и помчалась. Два придурка пытались ее остановить, но что ты будешь делать с мотором в восемь лошадиных сил?!

Разозленные, они вернулись ко мне, и я понял, что по счетам придется платить мне.

— Как только я тебя увидел, гад, сразу понял, что ты за птица, — процедил Двуликий и хорошенько наподдал мне ногой под ребра.

— Да успокойся ты! Отведи его в изолятор, пусть там подождет, пока приедет полиция.

Они сорвали с меня халат, сгребли за шкирку, подняли с земли и поволокли обратно в лечебницу. И вот я снова в лифте, но теперь под охраной, и еду не вверх, а вниз. В подвале, в конце коридора, вижу надпись «Изолятор», и двое моих сопровождающих вталкивают меня в крошечную, обитую войлоком комнатенку.

Дверь за мной захлопывается, и я становлюсь пленником саркофага, стараясь не поддаться клаустрофобии.

И что теперь?

Я утешал себя мыслью, что Салливан на свободе. Утешение серьезное. Я довел дело до конца, и наш план сработал.

Не прошло и четверти часа, как я услышал голоса, они приближались и становились все громче. Голос охранника произнес:

— Он заперт вот здесь, лейтенант.

— Понял, Грег. Сейчас разберемся.

Пока они скрежетали ключом в замке, тяжелый сладкий запах флердоранжа заполонил темную комнатенку. Меня затошнило. Мало этого, бешено заколотилось сердце, череп чуть не лопнул от боли. Легким не хватало воздуха, возникла острая резь в глазах. А потом уже знакомое ощущение, что земля уходит из-под ног, и я падаю в пустоту.

Дверь заскрипела, открываясь. Звук я услышал, но меня уже там не было.

— Так. И куда этот парень мог подеваться?

1994. Элизабет

Любовь — путешествие без руля и без ветрил, спасение в осторожности.

Отдаленный глухой шум — то ли радио, то ли телевизор. Какая-то занавеска. Глухой черный туман. Самочувствие препротивное, но уже привычное: веки, будто налитые свинцом. Нехватка воздуха. Изнуряющая слабость, на грани небытия.

Я открыл глаза. Лежу на полу. От плашек паркета пахнет воском. Темно. Жара жуткая, можно подумать, обогреватель работал на максимуме много часов подряд. Я осторожно встаю на ноги. Хруст в суставах такой, что мне кажется: у меня вот-вот сломаются кости. Я протираю глаза и оглядываюсь вокруг.

Я… В просторном помещении, вокруг царит полутьма. В помещении беспорядок, похоже, что я в мастерской художника. На полу валяется палитра, у стены — полотна с абстрактной живописью, в углу тюбики с краской, плошки, горшочки, на низком пластиковом столике остатки пиццы.

Радиобудильник на столике показывал три часа утра. Я подошел к окну, занимавшему чуть ли не всю стену. Судя по высоте, квартира находилась на третьем или четвертом этаже. Улица едва освещена. Напротив и вокруг — дома довоенной постройки, а еще — изящные «чугунные дома» с наружными лесенками, колоннами и аркадами. Прищурившись, я разглядел вывески нескольких художественных галерей. На одной из них светился адрес: 18, Мерсер-стрит. Понятно, я находился в Сохо.

В жилой части мастерской работал телевизор, канал Си-эн-эн обрушивал поток информации. На диване валялся пульт-ленивчик. Убедившись, что в мастерской никого нет, я взял его, немного увеличил звук и сел у экрана с красной надписью «Новости». Показывали Нельсона Манделу, его только что избрали президентом Южно-Африканской Республики, и он приносил присягу в Претории, где собралась огромная толпа народа.

«Пришло время залечивать наши раны. Пришло время забыть о пропастях, которые нас разделяют. Пришло время созидания».

Внизу экрана отчетливо виднелась дата: 10 мая 1994-го. Последнее мое воспоминание относилось к сентябрю 1993-го. На этот раз, прыгнув в лабиринт времени, я оставил позади восемь месяцев.

Я выключил телевизор, от его верещания у меня закружилась голова. И тогда услышал, что где-то течет вода и как будто что-то капает. Я выглянул в темный коридор. Наверное, он вел в спальню и ванную. На первой двери старинная эмалевая табличка сообщала: Bath.[18] Я толкнул чуть приоткрытую дверь и увидел…

Жуть.

Ванную озарял теплый трепещущий свет. Горело с десяток свечей разной величины, расставленных в самых разных местах. На черных и белых квадратах пола темнели капли крови, ведя к старинной ванне, водруженной на медных орлиных лапах.

Колени подгибались, но я все же подошел к переполненной ванне. В розоватой воде лежала обнаженная женщина. Не шевелясь, наклонив голову к плечу, на запястьях обеих рук порезы. Распустившиеся волосы закрывали ее лицо. Вода прибывала, еще немного, и голова ушла бы целиком под воду.

Вот черт!

Преодолевая неимоверную слабость, я все же вытащил женщину из ванны, уложил на полу, обтер полотенцем.

Нашел сонную артерию, нащупал пульс, он был едва заметный, нитевидный. Значит, потеряла много крови.

Спокойно, Артур!

Сердце колотилось как бешеное. Одно сердце на двоих. Я встал на колени и принялся за привычную работу, которую делал каждый день в «Скорой помощи», — попытался привести ее в сознание. Заговорил с ней, но не получил вразумительного ответа. Женщина реагировала только на болевые ощущения. Глаз не открывала. Шкала Глазго[19] восемь или девять, серьезные изменения сознания.

Думай!

Я огляделся. Увидел на полу бутылку виски «Джим Бим» и еще одну, «Фо Роузес». Возле мусорной корзины валялись пластиковые коробочки от лекарств, я прищурился и разобрал буквы на этикетках — лунеста, сильнодействующее снотворное, и лоразепам, анксиолитик.

Господи боже мой! Только этого не хватало!

Обе коробочки пустые, значит, она выпила все. В сочетании с большой дозой алкоголя воздействие подобных лекарств особенно губительно.

Я поднял обе руки молодой женщины, чтобы остановить кровотечение. Она дышала едва-едва, давление было низким, руки и ноги синюшные.