Жизнь и труды Клаузевица - Андрей Снесарев

Камон, разбирая «Nachrichten», подвергает Клаузевица сильной и порой резкой критике[94]. Если бы не тон, то это было бы терпимо, но не прав Камон с методологической стороны, когда он критикует Клаузевица, базируясь на Correspondance [переписке (франц.)] Наполеона и на решениях последнего. Сопоставление довольно тяжкое: с одной стороны молодой капитан, хотя и будущий крупнейший теоретик войны, в роли адъютанта при батальонном командире, с другой — гениальнейший полководец, император во всеоружии огромной ориентировки и железной силы… Наполеону, конечно, а за ним и Камону было много виднее.

Предпочтение Макиавелли Канту

Мы рассмотрели, как реагировал Клаузевиц на минувшую катастрофу в общественном смысле, но как перенес ее он лично, и как отозвалась она на его характере? Нам многие стороны его последующих дум и переживаний станут понятны лишь при допущении, что несчастие 1806 г. произвело на него сокрушающее впечатление. Гармоническая связь личных и отечественных интересов была разрушена. Его характер остался навсегда замкнутым, самоуглубленным, мрачным, не склонным к примирению. Но основная мысль его осталась несокрушимой, она лишь выиграла в устойчивости и силе. Идеи реванша и национальной чести отныне будут сердцевиной его упорных желаний, он отбросит решительно германский космополитизм XVIII в. и крепче привяжется к родине; и этот патриотизм не будет философски расплывчатым и сентиментальным, он будет реален, деятелен, он будет пропитан ненавистью почти циничной, например, к Франции и Польше. Наконец, воспоминание об Йене, в связи с боязнью новых катастроф, внесло в его настроение нервность, недоверие, опасливость, от которых он никогда не излечится. Не покидая областей чистого мышления, которые он так любил раньше, он ближе подойдет к серой жизни, к практике, более преклонится пред Макиавелли, чем перед Кантом. Но и в области практических достижений и личных возможностей его старая самоуверенность значительно ослабнет. Он хорошо, например, сознавал, что опытный врач не стал бы бездеятельно выжидать естественного хода процесса (разумеются какие-либо меры для исправления нахлынувших на Пруссию несчастий), «но, — пишет он невесте[95], — ты знаешь, я не врач и резонирую только из сочувствия».

Конец 1806 г. В конце 1806 г. Клаузевиц должен был покинуть Н. Руппин и, возвращенный вновь к принцу Августу, был отправлен вместе с последним во Францию, сначала в Нанси, потом в Суассон; несколько дней он побывал в Париже.

По-видимому, Наполеон питал вначале некоторые опасения[96], чтобы племянник великого короля в случае неудач французского оружия не стал во главе немецкого народа. Это была несомненная ошибка. Август был горяч и честолюбив, лично был мужественен, но не постоянен, не глубок и обуреваем страстями… Что-либо экстраординарное было ему не по плечу[97]. Как бы то ни было, но «ошибка» Наполеона дорого стоила Клаузевицу и осудила его на 10 месяцев тяжкой унизительной жизни. Письма его к невесте рисуют его мечущимся, подобно раненому зверю, в своей клетке; от высоких мыслей о мести, о возможности побед он падает до признания всей тяжести своего положения. В письмах мы находим такие выражения: «Моя жизнь течет, не оставляя следа. Человек без родины, страшно подумать!» Он сравнивал себя с предметом украшения для какого-либо храма, которое «с разрушением здания утеряло свой смысл и упало до банального употребления». Он часто пытается себя приободрить, собраться с силами, но затем вновь упадает до пассивной меланхолии, напрасно раньше бросив красивую мысль: «Воля человеческая мне всегда рисовалась самой большой силой на земле».

Эта горькая доля пленника усугублялась еще наличностью принца, с которым Клаузевиц был теперь связан одними и теми же цепями неволи. Уже одна беспечность принца, его способность отдаться дешевым радостям жизни, в чаду увлечений Madame Рекамье забывшего все несчастья родины, внушала Клаузевицу тягостное ощущение. Это был его антипод. Около Дон-Жуана великий теоретик и горячий патриот осужден был играть роль Липарелло[98].

Ко всему этому присоединилась постоянная тревога, чтобы принц не сделал какого-либо позорного для себя или опасного для страны шага: «Лишь бы только он ничего не сделал, что могло бы его опозорить как гражданина своей страны»[99].

Его суждения о Пруссии носят теперь оттенок исключительной суровости. «Я ничего не видел (письмо от 2 апреля) за нашу короткую кампанию, что не было бы дурно и жалко (schlecht und erlärmlich)». «Все у нас готовы приняться за свою маленькую повседневную жизнь и, утомленные большими усилиями, которые они совершили, успокоиться во что бы то ни стало… Дух немцев с каждым днем вырисовывается все хуже и хуже. Повсюду наблюдается такая трусость характера и такая слабость убеждений, что хочется плакать». «Если я должен высказать наиболее секретные думы моей души, я партизан приемов наиболее насильственных; я ударами хлыста пробудил бы от спячки это небрежное животное, и я научил бы его разломать те цепи, которые оно разрешило возложить на себя своим малодушием» (1 сентября).

Его мысль работает неустанно

После Тильзитского мира в ожидании своих паспортов, чтобы вернуться в Пруссию, принц Август и Клаузевиц посетили часть Савойи и Швейцарии, Женеву, Лозанну, учреждение Песталоцци в Ивердене (Yverdun) и прожили более месяца в Коппе (Coppet) у Madame де Сталь, со стороны которой Клаузевицу удалось снискать большое внимание. «Она полна ко мне внимания, — пишет он 5 октября, — я сам не знаю, почему». Madame Рекамье, бывшая тут же, не понравилась молодому капитану: «Самая заурядная кокетка» (Eine sehr gewöhnliche Kokette). Клаузевиц много имел общения с Ф. Шлегелем, который внушил ему чтение некоторых старых авторов. В ноябре неразлучная пара вернулась в Берлин.

Ноябрь 1807 г. Но и в этой тяжелой 10-месячной обстановке мысль Клаузевица продолжала неустанно работать, хотя на этот раз она как будто выбилась из своего чисто военного русла. Уже во время своего пребывания в Коппе, вероятно, под влиянием своих разговоров со Шлегелем и де Сталь, Клаузевиц набросал несколько заметок в свой «Журнал от Суассона в Дижон и Женеву»[100]. Из этих заметок наиболее интересны те, которые касаются французской революции. Клаузевиц не согласен с «обычным мнением», что революция дала французам такое благородство и воодушевление, которым нельзя противостоять, он считает это тяжкой ошибкой. Каким образом «народ без добродетели» может быть непобедимым? И революция, не погрязла ли она в деспотизме? Разве Макиавелли не прав, утверждая, что испорченный народ не способен быть свободным? Обнаружили ли революционные войны у французов действительный патриотический энтузиазм и неукротимый героизм? И если они показали большую активность, то их поднимал на это просто страх гильотины. Какую это нравственную солидность показали эти банды грабителей, брошенные на границу, навстречу армий менее многочисленных и руководимых старцами? И какие победы они одержали бы, если бы они не содержали в себе кадры старых войск монархии и если бы во главе их не стали гениальные вожди, поддержанные фортуной? Французы никогда не проявят очень высоких моральных качеств, и верить, что революция враз могла снабдить их таковыми, это значит понимать вещи тривиально и плебейски (pöbelhaft), ибо вся история достаточно доказывает, что характер народа не изменяется в несколько дней.

Мы привели эту выдержку лишь во имя ее биографической ценности. Для нас, отвыкших от такого порядка мышления, странно читать о «народе без добродетели» и вообще держаться подобного подхода к сложной теме, но настроение заметки многознаменательно. Оно говорит о таком накоплении вражды и ненависти к поработителям своей страны, которое, как хороший аккумулятор энергии, обещает большую продуктивность и на долгое время.

Небольшая статья, называемая «Die Deutschen und die Franzosen»[101] [ «Немцы и французы»], поднимает ту же тему, но в тоне более спокойном и обстоятельном. По-видимому, Клаузевиц написал ее в Берлине в конце 1807 г. и назначал ее для друзей, может быть даже для публики («Я провел 10 месяцев во Франции… Я не могу удержаться, чтобы не сообщить другим пережитых мною размышлений»).

Статья представляет попытку, анализируя особенности характера народа, его общественных навыков, его языка, сделать те или иные предпосылки относительно его политической устойчивости, даже его военных качеств. Не входя в подробности, укажем на выводы.

Французы, несмотря на все (легкомыслие, живость, однотонность мысли и характера)[102] недочеты, являются народом сильным; это происходит от богатства их почвы и от некоторых особенностей, которые делают из них послушное оружие правительства; пустые, они легко увлекаются обещанием крупных благ и легко ослепляются блеском трона; лишенные страстей, они не противятся их властителям, раз им обеспечена хорошая жизнь; наконец, одноформность идей и нравов значительно облегчает создание национального духа.