Жизнь и труды Клаузевица - Андрей Снесарев

Таким образом, рассматриваемые нами два года в биографическом отношении интересны как вместители его теоретических работ, произведенных в военной школе и для принца. Установить их, как преддверье для труда «О войне», как определенный этап в назревании дум и убеждений военного теоретика, составило бы наиболее плодотворную тему для биографа, но, к сожалению, для этого пока имеется очень мало средств. Например, следов курса его академических лекций до сих пор, по-видимому, еще не удалось установить, а в них, конечно, найдены были бы главные корни для классического труда. Нам остается сказать несколько о «Заключительном слове» принцу, как единственном уцелевшем от сего времени источнике. Правда, он написан уже в 1812 г., на пути в Россию, но для нашего очерка, преследующего, главным образом, нарастание и смену идей, этапы времени, как отражение физических переживаний, не играют столь существенную роль.

Но, рассматривая «Заключительное слово», мы на страницах его находим следы огромного влияния Шарнгорста — как личности и как военного теоретика. Если в годы прохождения академического курса Клаузевиц питал к нему чувства скорее родственные, как к своему отцу, если в дни после Йены он несколько охладел к нему, как к практическому деятелю, то теперь его старый наставник ожил и окреп в его сознании, как великий реформатор, стойкий патриот и крупная моральная фигура; попутно освежены были в его памяти и задним числом оценены и его теоретические взгляды. Все это отразилось на страницах «Заключительного слова».

Нам достаточно в этом смысле указать на коренную мысль, которая проходит через этот труд, а именно: существенным качеством истинного вождя являются методизм и верность теоретическим правилам, оправданным историей; а эта именно идея всегда была основным догматом — теоретическим и практическим — Шарнгорста. Самое понимание военной истории продиктовано последним же: «Не следует останавливаться лишь на общих выводах, еще менее нужно держаться рассуждений историков, но нужно, по возможности, углубляться в детали… Подробное ознакомление с несколькими отдельными эпизодами полезнее, чем общее знакомство со многими кампаниями». Тут же Клаузевиц приводит пример[120] обороны Менина в 1794 г., как «образчик, который никогда не будет превзойден».

«Ни один бой, — говорит он дальше, — не убедил меня столь прочно, что на войне до последней минуты нельзя отчаиваться в успехе и что влияние правильных принципов, хотя и не таких непреложных, как это себе представляют, неожиданно сказывается даже при самой бедственной обстановке, когда они, видимо, могли бы утратить уже всякую силу».

«Отец и друг моей души»

Это влияние Шарнгорста заставляет нас раньше анализа «Заключительного слова» остановиться на портрете этого деятеля, набросанном Клаузевицем 7 лет спустя, в апреле 1817 г. Как материал, так и черты облика — все, несомненно, относится к рассматриваемому нами периоду и в смысле эволюции идей принадлежит всецело ему. Два последних года (1811–1813) жизни Шарнгорста не могли и дать Клаузевицу особого материала, который был бы в силах что-либо изменить в созданном им образе своего наставника. Указанный портрет, сопровождаемый биографией[121] Шарнгорста, в первый раз был опубликован в Historisch-politische Zeitschrift. Ranke (Том I, 1832 г.).

«В умственном отношении, — говорит Клаузевиц, — Шарнгорст отличался мыслью чистой, живой и проникновенной, хотя его слово было лишено блеска и даже не было свободным. Независимость его понимания была полная; без критики он не признавал никакого авторитета, но если он отбрасывал таковой, то не для того, чтобы дать простор своему воображению; наоборот, свою мысль он дисциплинировал самым жестоким образом. Революционные войны вызвали к свету много трудов по военному искусству, но Шарнгорст не слушал творцов систем, вроде Бюлова, Матье Дюма, Жомини; у него был лучший наставник, а именно, сама война; Шарнгорст слушал только этого наставника. Он имел редкий талант любить отвлеченное мышление, принципы и в тоже время никогда не насиловал фактов. Он собирал обильные данные, их сопоставлял, как опытный судья в процессе, и позволял выводу, т. е. какому-либо принципу военного дела, создаваться сам собою. Никогда он не считал принцип надежным, раз он не был проверен историческими данными. В нравственном отношении Шарнгорст был превосходный человек… Он был владыка над самим собою, и, хотя в глубине весьма впечатлительный, внешне он оставался флегматиком. Он господствовал над всеми препонами, ибо его воля не была ни насильственна, ни безрассудна, а упорна и разумна и еще потому, что ему была свойственна властная сноровка внушить принятие новых идей, обходясь без революционного аншлага. Наконец, он был прекрасный солдат. Его не всегда признавали таким, потому что он был, как казалось, лишен уверенности, не располагал повелительным голосом, не имел гордого вида ни пешком, ни в седле. Люди обычно судят по тому, что непосредственно поражает их взор, но не нужно придавать излишнего значения внешности, и достаточно посмотреть с внешней стороны на великих полководцев, чтобы убедиться, что большинство из них не располагало физическими выгодами, о которых мы говорили. Но у Менина, Ауэрштедта, Эйлау могли видеть Шарнгорста, лично руководившего частями с огнем и бесстрашием; его спокойствие на полях сражений, благоразумие и смелость доказывали в нем очень крупного вождя».

Было бы неправильно в этом образе военного человека видеть лишь отражение благодарственной памяти о своем наставнике или намеченный для себя идеал. Углубившись в подробности, мы найдем многие зерна тех понятий, которые непосредственно дали свои всходы в уроках принцу и более зрелые плоды в главном труде. Из портрета, как начальных предпосылок, мы увидим потом развитыми понятия гения и его особенностей, характер и задачи вождя, смысл и суть уроков военной истории, этапы ее изучения, значение принципов на войне, смысл морального духа и т. д. Клаузевиц многое потом дорисовывал и углублял, но для некоторых тем пред ним как художником витала поучительная фигура «отца и друга его души».

Зачатки военно-философских идей

Рассматривая «Заключительное слово» кронпринцу как этап на дороге клаузевицкого творчества, мы можем ограничиться только общими замечаниями, так как этот труд включен в 5-е издание Шлиффена и предлагается в переводе вместе с главным трудом[122]; это даёт возможность читателю самому сделать нужные сопоставления и установить искомую преемственность мыслей.

Прежде всего, нужно подчеркнуть, что в «Слове» в первую голову выдвинуты моральные факторы, прежде всего, решимость большого индивидуума (государства) и доведенная до активности национальная мысль. В связи с этим старая мысль о том, что гений собственно исчерпывает существо войны, доводит ее до ее крайних последствий, теперь еще более укрепляется. Труд, относящийся к этим годам[123], бросает абстрактным построителям систем фразу, которая потом перейдет и в книгу «О войне»: «Гений, милостивые государи, никогда не действует против правил».

Планы реформаторов, направленные на создание народных армий, внушили Клаузевицу мысль о массах, о новом типе войны. Эта тема разрабатывается им теперь вчерне — вероятно, и на лекциях в Академии, чтобы в главном труде найти потом уже более полное развитие[124]. Клаузевиц мыслит, что на место скромно ремесленного ударного состязания и пустых династических интересов выступает борьба за существование великих наций. «Не король воюет против короля и не армия против армии, но один народ против другого, а в народ включены и король, и армия».

Свою первичную формулу о стратегии и тактике он разрабатывает дальше[125], как [формулу] о различных ступенях одного живого и цельного, бой — цель тактики, но Клаузевиц далек от мысли считать его абсолютным средством. Уже тогда Клаузевицу пришло в голову сводить соотношение стратегии и тактики к экономической аналогии. «Сражение, — говорит он в письме к Гнейзенау от 1811 г., — это деньги и товар, а стратегия — это торговля векселями (банк); только одни первые придают значение вексельному обороту, и кто промотает основную наличность (кто не умеет хорошо драться), тот пусть совсем откажется от вексельного оборота: он скоро его сделает банкротом»[126].

В эти же годы мы наблюдаем зародыш мысли об обороне как сильнейшей форме войны[127]. Мысль эта, вытекшая из теоретического сопоставления атаки и обороны, подсказывалась и оттенялась насущной жизненной проблемой, возможна ли война между двух сторон, из которых одна значительно слабее силами. Опыт Йены показал, что эта война кончается в несколько дней и, увы, бурным торжеством сильного. Но печальный опыт оставил по себе задачу, и ее нужно было решать. На фоне этих исторических повелений, с одной стороны[128], и теоретического углубления в сопоставления атаки и обороны и получилась та знаменитая формула, которая составляет оригинальность мышления Клаузевица, которая так многими была непонята и которая вызвала столь много споров — о них в своем месте.