Великий Вспоминатор - Максим Борисович Эрштейн

мы совершенно обалдели от такой неожиданности и с минуту во все глаза смотрели на это чудо; затем начали шептаться о том, как будем действовать. Овражек был в низине, а мы находились на небольшом холмике, поросшем мелким густым ельником, так что у нас была идеальная позиция для того, чтобы подкрасться поближе к косулям. Мы начали полуползком спускаться вниз; я мгновенно ощутил прилив сил и даже охотничий азарт. Нам повезло: в верхушках деревьев шумел ветер, лес был наполнен гулом и скрипом, поэтому животные не могли слышать легкого шороха и хруста, создаваемого нами. Косули поедали побеги с берегов овражка, находясь в самом беззаботном расположении духа; здесь были пять-шесть самцов с рогами, столько же самок и пара пятнистых детенышей. Мы приблизились к ним на расстояние, наверное, двадцати шагов и спрятались в еловых ветвях. «У нас есть один выстрел, ну два, не больше», – прошептал Демидкин, вынимая стрелу с гусиным оперением. Он, по-видимому, знал, что делает: натянув тетиву, он подождал, пока несколько косуль собрались в одну группу, и тогда разжал пальцы; я стоял прямо за ним и видел, как стрела, зашипев в воздухе, устремилась точно в центр этой группы, и, слегка свернув наизлете, вонзилась в бок одного из животных.

Радости нашей и восхищения Демидкиным, конечно, не было предела; я и Полина отправились собирать хворост, а Коля, Ваня и Демидкин принялись освежевывать довольно крупную косулю. Мы разожгли большой костер, насобирали в ручье плоских камней и бросили их в огонь. Когда пламя поутихло, а камни раскалились, мы разложили на них нарезанные куски мяса и сидели в нетерпении; желудок так и прыгал у меня внутри, умоляя о пище. Вскоре мы набросились на полупрожаренное и подгорелое местами мясо; я никогда не забуду этого вкуса, в котором я весь растворялся, чуть не теряя сознание. Пришел в себя я от того, что Полина стучала мне по плечу со словами: «Не ешь сразу много, сделай перерыв». Затем глаза мои стали слипаться, да и ребята тоже все повалились, где сидели, и уснули. Проснулись мы счастливые, с новыми силами; Демидкин и Коля кричали от радости; по телу у меня разливалась жгучая, пульсирующая энергия. Оставшуюся тяжеленную тушу косули, еще почти целую, мы разрезали на большие части и рассовали каждому в мешок. Дикий аппетит вновь проснулся у нас, жареного мяса оставалось еще полно и мы принялись за него с новой силой. «Много не есть!» – приказал Демидкин, но послушаться его было нелегко. Я глотал непрожеванные куски через не могу, в каком-то исступлении, и прекратил только тогда, когда Демидкин выбил у меня из рук последний шмат мяса. Но больше всех усердствовал в еде Ваня, Полина не могла остановить его; даже, когда мы уже вышли в обратный путь, он продолжал жевать на ходу.

И вот, на полпути к деревне, я почувствовал сильную резь в животе, вскоре она переросла в боль; началось головокружение, но я терпел. Ваня вдруг стал отставать от нас, затем он повалился на землю, хрипя и держась за живот. С ним, видимо, происходило то же, что и со мной, только с большей силой. Он начал биться в конвульсиях и терять сознание. Мы обтерли его мокрой травой; Демидкин взвалил его на плечи и мы пошли дальше; Полина плакала и молилась на ходу. Внезапно Ваня ожил и попросил положить его на спину, Демидкин осторожно опустил его. «Полина, я сейчас умру», – обратился он к сестре глубоким, ясным голосом; мы все оцепенели на секунду, а затем Полина стала умолять его: «Ванечка, что ты, осталось немного до дома, там мать тебе отвара даст, потерпи». «Полина, мне отец рассказывал, как дед в лесу раненый умирал. Наши все так умирают. Матери передай, что это я тогда зимой коней увел, пусть простит мне», – проговорил уже полушепотом Ваня и глаза его стали закатываться. «Ждите здесь, я вернусь», – закричал Демидкин, снова взвалил Ваню на спину и побежал с ним в деревню. Полина помчалась вдогонку, а мы с Колей остались ждать. Вскоре я почувствовал себя совсем плохо и потерял сознание; последнее, что помню за тот день, было Колино лицо надо мной.

Очнулся я на следующий день дома, родители хлопотали надо мной, на столе были разложены всякие припарки и компрессы. Боль в животе еще была, но уже не такая резкая, как вчера в лесу. Мама рассказала, что Демидкин принес меня вчера вечером домой на руках. А когда я спросил, как там Ваня, она помедлила немного, пощупала мне пульс и, опустив глаза в пол, ответила: «Ваня вчера умер, сынок».

Кажется, тем самым вечером папа читал вслух за ужином новое письмо от дяди Антона. Потом они с мамой в который раз спорили о том, хранить ли эти письма, или уничтожать. Мама тогда особенно резко настояла, что их непременно надо сжигать; папа остался очень недоволен этим, и потихоньку от мамы, когда та вышла в кухню, сунул мне в руки это письмо и прошептал: «Спрячь у себя в учебниках, там не найдут». Я сохранил его, и сейчас, пожалуй, сделаю перерыв в моем повествовании, и приведу это письмо здесь:

«Здравствуйте мои дорогие!

Хочу рассказать вам об удивительной встрече – набрел на днях на нашего старого приходского протоиерея Даниила Серебрякова, что, помните, иногда приносил нам из Подгорного монастыря их тамошние восхитительные пирожки с яблоками, еще во времена, когда монастырь здравствовал. Серебряков нисколько не изменился и до сих пор такой же глубокий и ясноокий человек, подлинно погруженный в божественное, о чем вы и сами сможете судить из этого письма. Он шлет вам привет и пожелания здоровья и благополучия.

Мы с ним и моим приятелем Семиным прокатились в экипаже в северную часть города, где протоиерей хотел показать нам небольшую церквушку, в которой нашел себе временное прибежище. Расскажу вам вкратце об этой поездке и о занимательном разговоре, который у нас получился в дороге.

Мы встретились ранним утром и договорились провести весь день вместе; был еще рассветный, туманный час, когда наш экипаж следовал мимо ворот какой-то мануфактуры; таких небольших фабрик много сейчас разбросано по узким прибрежным улочкам Константинополя. Перед этими воротами столпились грязные, закопченные рабочие, запрудив всю улицу и мешая нам проехать. Они старались расступиться, дать нам дорогу, но не вполне могли; давка была ужасная, деваться было решительно некуда, и мы на время застряли там. Высунувшись из окон, мы внимательно разглядывали этих местных работяг. Здесь были и