Девять - Анатолий Андреев

– Как говорил Вася, когда ещё был жив, прошу смерти.

– Погоди, Филя. Мы же давно знаем друг друга. Всякое бывало. У нас есть шанс изменить историю. Давай, поможем друг другу. Я же чувствую: ты что-то знаешь.

– Они везде, – прочревовещал Филипп и перестал жить.

Толпой сбежались врачи (по знаку босса, разумеется, то бишь Босса). Бледная Фатима была под рукой.

– Что? Ну, что? – время от времени вскрикивал Барон, держась в стороне от остывающего тела.

– У него появился язык. И вырос исчезнувший член, – невозмутимо сказал Главный Доктор Яков Кобальт, который рассматривал всё с медицинской точки зрения. – Очень любопытно. Позвольте, я опять отрежу эти части тела? Я разоблачу эти фокусы с материей. Тысячи лет развития науки чего-то значат…

– Фатима! – то ли позвал, то ли спросил Барон, то ли наорал на Кобальта.

Она качала головой и быстро крестилась, после чего мусульманским жестом – лодочкой из ладошек – проводила по лицу. Из ясновидящей она превратилась в затурканную бабу.

– Тьфу! – сказал Барон и направился в угол, обходя молодую медсестру. Резкий («неземной», отметилось в сознании) запах духов заставил его обернуться в её сторону (он продолжал идти, а голова поворачивалась, не в силах оторваться взглядом от «неё»). Она смотрела на него голубыми глазами. У неё были роскошные светло-русые волосы. И явно не маленькая грудь.

Фантомас хотел раскрыть рот – но отчего-то не мог этого сделать: мышцы рта были парализованы.

– Не надо ничего говорить, – ясно различил он звук её голоса (хотя она стояла перед ним и улыбчиво молчала).

– Кто вы? – подумал он (обращение на «вы», да ещё мысленно, было первым за последние годы унижением).

– Ведьма, разве ты не видишь, – отчётливо раздалось у него в ушах (губы её не шевелились).

– У вас есть имя?

– Пожалуйста: Надежда.

– Это вы «опекали» (второе унижение подряд!) раба божьего Филиппа?

– Раба Филю? Нет, это была моя сестра-близняшка Вера. Только он не был божьим рабом.

– Чего вы от меня хотите? – мысленно послал он не тот вопрос, который хотел задать за секунду до этого. – Денег?

– Что ты! Мы не хотим от тебя абсолютно ничего. Ты всё делаешь правильно, строго в соответствии с инструкцией. Мы с тобой в одной команде, одинаково служим – только не Богу, иному Господину, чтобы не называть Его имя всуе. Только ты здесь, на Земле, а мы – всё время рядом вращаемся, около… Ты ведь хотел спросить, чьим рабом был Филя, не так ли? Надеюсь, ты догадываешься, что и он к Богу не имел никакого отношения. Следовательно…

– Чем вы так пленили Филиппа?

– А чем я так пленяю тебя, когда ты овладеваешь мной в облике Венеры? Показать тебе родинку на попе?

Рот у Вени отмер, ожил, нижняя челюсть задвигалась, язык словно оттаял. Он оглянулся. Фатима по-прежнему пребывала в трансе, в отключке – она была временно отключена от своих сверхъестественных способностей. Надежда отошла от него и светлым пятном влилась в толпу белых халатов.

– Яков! – позвал он, скорее, для того, чтобы проверить, вернулся ли к нему голос. Голос вернулся. Доктор оказался рядом мгновенно. Всё возвращалось в привычную колею.

– Вы знаете, Барон, – сказал Яков с убедительной, практически пророческой одесской интонацией, – случай достаточно банальный. Мы имеем дело не с исчезновением материи, а с оптическим обманом. Язык никуда не исчезал, понимаете? Но вот феномен коллективного ослепления…

– Яша, давно у тебя служит голубоглазая медсестра? – он ни на секунду не терял из поля зрения роковую блондинку.

– У меня в штате нет голубоглазой медсестры.

– Вон та, стоит спиной к нам. Позови её.

– Таня! – окликнул Яков Кобальт.

Фигура Наденьки развернулась – и перед ними предстала девушка Таня, чем-то неуловимо похожая на Венеру. Темноглазая и темноволосая. С роскошным бюстом.

– Ясно, – процедил Барон. – Продолжайте заниматься делом.

– Мы забираем тело в морг, – то ли распоряжался, то ли советовался Доктор.

Барон сделал жест, который мог означать: делайте, что хотите, это ваше дело; только не забывайте о программе исследований, ради которой вас всех наняли. Спрос будет – за результат, а не за какое-то тело.

– Но пациент жив, – доложила Таня, мило улыбаясь.

– Жив? – брови Якова изобразили профессиональное удивление. – Что же, получается, мы кому прозевали? Но ведь пульса не было, сам проверял. Многовато загадок для одного трупа, – больного, если выразиться корректнее.

– Таню я на часок заберу, – бросил уже на ходу Барон.

Он не удивился, когда выяснилось, что она обожает в анал.

И стонала она, казалось, голосом Надежды.

Или Веры».

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

3

За моей бессмысленной репликой «жизнь отдам за сыромак» скрывалась полная растерянность. Хорошая мина при плохой игре. Чем меньше был я в себе уверен, тем увереннее хотелось выглядеть. Таков закон огрызающейся слабости.

Мои мысли, понукаемые возрастом и первыми жизненными неудачами, двигались вот в каком направлении.

«Москва слезам не верит» – присказка правильная; но в переводе на язык более глубоких смыслов она означает всего лишь «человек человеку волк». Вой себе на здоровье; слабому не верят, верят только сильному. Москва не слезам не верит, она плевать хотела на того, кто публично дает слабину. Будь сильным, а слабости оставь при себе. Будь волком. И тогда все остальные, вся Москва, соборно выражаясь, тебе поверят, то есть примут тебя как кремень-человека. Человек человеку волк. Логически доказано.

Ах, если бы так. Это была бы идиллия. На самом деле человек человеку волк в овечьей шкуре, волк поневоле, волк потому, что не сумел стать другом. Волк – зверь по отношению к себе: вот что страшно.

Человек человеку – проблема.

Я ощущал себя как проблему, с которой мне, и никому другому, предстояло что-то делать. Истребление иллюзий казалось мне путем, единственно достойным человека; но путь этот вел не к счастью, а к погибели. Разве катастрофа – это достойный личности финал?

Ума-разума не хватало, а интуиция подсказывала: Алиса вполне может стать твоим шансом; но ум, который я уже накопил, подсказывал: не слишком доверяй интуиции. Хотя все же доверяй…

Моя случайная жена (достоин сожаления человек, жена которого – дело случая, а не результат обретения себя) оказалась такой лютой и энергичной коброй, что я стал опасаться женщин вообще; меня возмущала беспринципность, которую жена моя возвела в ранг принципа. Чем хуже становились наши отношения, тем тоньше и деликатнее она вела себя в отношении с нашими друзьями, знакомыми и родственниками. Со мной она позволяла себе все, принцип «на войне как на войне», казалось, был жалким обобщением ее поведения; с другими она вела себя так, что «война» в отношении этой нежной особы всем казалась прямым изуверством. Другие в один голос говорили мне, что я лгу, когда я, доведенный до отчаяния, пытался открыть им глаза. Ты лишаешься сокровища, твердили они, ты отказываешься от своего счастья. При этом покачивали головами: дескать, как может мужчина унизиться до таких обвинений в адрес своей исключительно порядочной жены. Просто уму непостижимо.

Особенно преуспевали в покачивании головами женщины; однако Алиса казалась мне – я готов был поклясться в этом! – исключением из правил. Она казалась не женщиной – настолько она была другой женщиной; помимо воли своей я воспринимал Алису как образцовую женщину.

И все-таки она была женщиной. Между прочим, способной совершать глупости. Кто мог дать мне гарантию, что в ней не проснется кобра?

Вновь оказаться в дружном террариуме?

Здравый смысл подсказывал мне: держись от женщин, в том числе и от Алисы как прелестной представительницы этого племени, подальше.

Незрелый разум уклончиво намекал, что все на свете противоречиво.

Интуиция смело заявляла: потеряешь Алису – не найдешь себя.

Что я сказал, когда я сказал «жизнь отдам за сыромак»?

Я сделал ставку на интуицию.

Я знал, что я сделаю предложение Алисе.

Но я не готов был его делать.

В этот момент в моей жизни появилась (язык не поворачивается сказать «случайно появилась») еще одна женщина, Офелия Виноград, которая прельстила меня дотоле неизвестной мне сладкой заповедью: она принимала меня таким, каким я был, не пытаясь переделывать меня; более того, получая удовольствие от того, что я такой, какой я есть. Она была рядом – а присутствия ее не ощущалось; никаких обязательств, никакой несвободы, никаких женских прав на мужчину. У меня могла быть другая женщина – Офелия закрывала глаза, ибо Офелию устраивало то, что нравилось мне. Это был сказочный вариант. Для эгоиста, для «волка». А «волк», надо сказать, – это человек, которому не дано познать себя. «Волк» – это скотина, подзаборно выражаясь. Юный разум, правда, вновь порадовал коготком принципиальности – завел было свое о единстве противоположностей, но здравый смысл был несравненно старше и тверже.