Ненависть - Петр Краснов

Ольга Петровна изъ столовой прошла въ гостиную и направилась къ прихожей встрѣтить сына.

По прихожей, потомъ по коридору раздались твердые и быстрые шаги и громко хлопнула дверь.

— И къ намъ не пожелалъ зайти, — съ тяжелымъ вздохомъ сказала Ольга Петровна.

— Тетя, я пройду къ нему, — вставая, сказала Шура. — Это и точно становится невозможнымъ. Мама, можно?..

Не дожидаясь отвѣта матери Шура быстрыми и легкими шагами вышла изъ зала.

— Дядя, что-же дальше?

— Папа, такъ нельзя, началъ, такъ уже и досказывай. Что-же Ердановъ? У меня сердце за него бьется, — сказала Мура.

— Дальше?.. А вотъ слушайте, запомінайте и соображайте. Есть-ли нѣчто, чего намъ при всемъ нашемъ великомъ и пытливомъ умѣ не дано знать или, какъ думалъ Ердановъ, ничего нѣтъ?.. Ердановъ вышелъ. Мы подождали минутъ пять. Но уже спокойно сидѣть въ комнатѣ не могли. Насъ потянуло за нимъ. Мы стали одѣваться и поодиночкѣ выходить на улицу. Церковь въ ночной темнотѣ выдѣлялась среди низкихъ деревенскихъ избъ. Чуть свѣтились ея большія высокія окна съ рѣшетками. Робко, съ остановками, все время прислушиваясь, мы шли къ ней. Дверь была полуоткрыта. Толпой, держась другь за друга мы подошли и кто-то нѣсмело окликнулъ: — «Ердановъ!». Эхо гулко отозвалось изъ церкви. Мы заглянули туда. На катафалкѣ не было гроба… Покойникъ лежалъ на полу на комъ-то — мы не сомнѣвались, что на Ердановѣ и точно впился въ него.

— Что-же случилось? — дрогнувшимъ голосомъ спросилъ Гурочка.

— Мы перепугались, вразсыпную бросились отъ церкви, потомъ собрались и пошли къ старшимъ, сознались во всемъ и сказали о томъ ужасѣ, который мы увидали въ церкви. Теперь пошли съ народомъ, съ священникомъ, съ фонарями. И точно Ердановъ оказался на полу. Покойникъ лежалъ на немъ, по другую сторону, лежалъ пустой гробъ. Bъ край гроба былъ воткнутъ ножъ и этимъ ножомъ, какъ потомъ разсмотрѣли Ердановъ накрѣпко прихватилъ свой шарфъ. Значитъ, когда торопясь и въ волненіи Ердановъ хотѣлъ уходить — шарфъ его и держитъ. Онъ вѣроятно въ смертельномъ испугѣ метнулся бѣжать, не понимая въ чемъ дѣло и опрокинулъ гробъ и вывалилъ покойника на себя.

— Что-же Ердановъ? — спросила Женя.

— Ердановъ умеръ отъ разрыва сердца. На третій день Рождества мы его хоронили.

— Эта исторія напоминаетъ мнѣ, - сказалъ Гурдинъ — нѣчто подобное, что я слышалъ отъ моего покойнаго отца. Въ одномъ изъ военныхъ училищъ умеръ, не помню уже кто, не то инспекторъ классовъ, не то начальникъ училища, генералъ Ламновскій, отличавшійся строгостью и имѣвшій длинный носъ. Юнкера ночью держали караулъ у гроба… Тамъ такъ же дерзкая шутка одного изъ часовыхъ весьма плачевно для него окончилась…

— Разскажите!

— Непремѣнно разскажите!

— Это было давно… Я плохо помню… Отецъ мнѣ разсказывалъ… да чуть-ли это гдѣ-то было напечатано. Это было еще когда! Въ восьмидесятыхъ годахъ…

— Въ наше время, — сказалъ Антонскій.

— Разскажите!.. разскажите!.. разскажите!..

— Боюсь, сумѣю-ли? Вспомню-ли всѣ подробности?..

И не чинясь, просто и ясно Гурдинъ началъ разсказывать.

X

Володя вернулся домой въ необычайномъ волненіи и возбужденіи. Особенный и страшный для него этотъ день былъ. Недѣли двѣ тому назадъ по порученію партіи Володя на большомъ и нелегальномъ собраніи рабочихъ громаднаго машиностроительнаго завода говорилъ о Kарлѣ Марксѣ, о борьбѣ съ капиталомъ и о необходимости для рабчихъ быть готовыми къ выступленіямъ и забастовкамъ. Собраніе это было разогнано полиціей. Какъ сейчасъ бывшую, вспоминалъ Володя во всѣхъ подробностяхъ эту напряженную зимнюю декабрьскую ночь. Когда онъ протискался черезъ ожидавшую его толпу и неловко взобрался на площадку паровоза, стоявшаго въ углу мастерской — море головъ было подъ нимъ.

Сквозь большіе, круглые, стеклянные, матовые шары электрическихъ фонарей яркiй лился свѣтъ въ громадный кирпичный сарай со стеклянной крышей паровозной мастерской. Подъемные краны, маховыя колеса, вальки передачъ, широкiе ремни, громадными удавами висѣвшіе надъ головами, устья печей, кучи шлака, желѣзныхъ стружекъ, кусковъ чугуна, — все громоздкое, необычное своими формами, неуютное, какое то «апокалипсическое», прямолинейное, дерзновенное, машинное и потому не человѣческое, и подъ всѣми этими машинными гигантами люди, люди, люди, казавшіеся крошечными мурашами, ничтожною пылью. Толпа гомонила, придвигаясь къ паровозу, на которомъ стоялъ Володя. Надъ головою сипѣли фонари. Вся эта необычность обстановки взвинчивала Володю, и онъ чувствовалъ, что сумѣетъ сказать то, что нужно и скажетъ съ такою силою, что сами его товарищи удивятся.

Подъ Володей, у паровозныхъ колесъ и у тендера, на скамьяхъ усѣлись: предсѣдатель исполнительнаго комитета партіи — Малининъ, члены — Гуммель, Балабонинъ и Крылатовъ, и у самыхъ ногъ Володи сѣлъ на подножкъ паровозной площадки — молодой Драчъ, рабочій, коммунистъ который ввелъ Володю въ партію.

Въ толпѣ Володя сейчасъ же увидѣлъ старика Далекихъ, члена партіи съ самаго основанія ея, разумнаго и крѣпкаго человѣка, необычайно талантливаго рабочаго, мастера, который давно могъ бы стать инженеромъ, если-бы не періодическіе запои, выбивавшіе его изъ колеи жизни. Далекихъ, одинъ изъ немногихъ партійцевъ носившій бороду, съ умиленіемъ и какою то покорностью смотрѣлъ на Володю. За нимъ сталъ его цехъ, — все молодые рабочіе, въ примятыхъ, сбитыхъ на затылокъ картузахъ съ слюнявыми кручонками въ зубахъ, съ наглою усмѣшкою на бритыхъ губахъ.

Власть слова. Сила и могущество партійнаго ученія — все это капля за каплею наливали сердце Володи гордостью. На мгновеніе задумался — и голова закружилась отъ сладкаго восторга. Кто онъ?.. Студентъ третьяго курса, на плохомъ счету, забросившій занятія, не знающій жизни, ничего не умѣющій делать «интеллигентъ», не понимающій назначенія этихъ самыхъ машинъ, въ сущности кромѣ своего Карла Маркса ничего не знающій — онъ становится учителемъ и вождемъ всей этой многотысячной толпы, создавшей и построившей и эту мастерскую и эти машины и тотъ паровозъ, на которомъ стоить Володя и на которомъ онъ чувствуетъ себя дѣйствительнымъ вождемъ. Партія!!! Теплымъ токомъ наполнялись жилы Володи, когда онъ думал о томъ, что ему дала партiя! Все это люди, которые по его слову пойдутъ на что угодно — на преступленіе и смерть, на измѣну и низость, или на величайшій подвигъ любви къ Родинѣ и къ ближнему… Смотря по тому, кто поведетъ.

Володя не замѣтилъ, какъ тишина стала въ мастерской. Толпа установилась, утряслась и ждала слова.

— Начинайте, товарищъ, — снизу негромко сказал Малининъ.

Володя охватилъ обѣими руками паровозные поручни, нагнулся впередъ и громко и съ задоромъ кинулъ въ толпу:

— Товарищи!..

Гулкое эхо прокатилось по дальнимъ угламъ мастерской и затихло. Толпа еще разъ колыхнулась и подалась ближе къ паровозу. Кое-кто впереди снялъ шапку.

Вихревая мысль пронеслась въ головѣ Володи: — «какое это чудное, магнетизирующее слово — «товарищи!»… Волна гордости пронеслась къ сердцу Володи и затопила его. Вся эта масса людей — его товарищи? Слово спаяло Володю съ ними. Онъ съ ними и они съ нимъ.

Слова пошли сами собою. Мысль работала четко и ясно.

— Вы… большинство изъ васъ, родились и воспитались въ православной религіи. Васъ нарочно воспитывали, чтобы сдѣлать изъ васъ…

Тутъ была небольшая пауза. Пріемъ показался самому Володѣ необычайно красивымъ.

— Рабовъ капиталистовъ!..

Звонкимъ эхомъ отдались съ силою сказанныя слова.

— Христосъ говорить: — «кто изъ васъ, имѣя раба пашущаго по возвращеніи его съ поля, скажетъ ему: — «пойди скорѣе, садись за столъ»… Напротивъ, не скажетъ-ли ему: — «приготовь мнѣ поужинать и подпоясавшись служи мнѣ, пока буду ѣсть и пить»…[3] Вотъ чему васъ учили… Служи господину своему… Священникъ съ церковнаго амвона, учителя въ школѣ учили васъ исполнять вашъ рабскiй долгъ и терпѣть, терпѣть, терпѣть… Смиренію учили васъ, низкопоклонничеству.

Володя перевелъ дыхание и оглядѣлъ толпу.

Далекихъ смѣло посмотрѣлъ прямо въ глаза Володѣ и сказалъ громко, со вздохомъ:

— Христосъ терпѣлъ и намъ терпѣть велѣлъ.

Володя продолжалъ. Онъ напомнилъ причту о минахъ, розданныхъ рабамъ и о жестокомъ господинѣ.

— Долгъ!.. долгъ!!. Вамъ только — долгъ!.. Кому-то другому радости жизни, а вамъ обѣщаніе награды на томъ свѣтѣ, котораго, это теперь точно научно извѣстно и обследовано, совсѣмъ даже и нѣтъ.

— Никто того не знаетъ, — хорошо слышнымъ шопотомъ прошепталъ Далекихъ.