Ненависть - Петр Краснов

Въ праздничномъ, золотистомъ, точно таинственномъ свѣтѣ елочныхъ огней Гурдинъ прежде всего увидалъ двухь барышень въ свѣтло-кремовыхъ платьяхъ, одну повыше, блондинку, съ голубымъ бантомъ на поясѣ, другую шатенку, съ розовымъ, потомъ замѣтилъ еще двухъ дѣвочекъ гимназистокъ, въ форменныхъ коричневыхъ платьяхъ, еще было два гимназиста и изъ за стола съ дивана навстрѣчу ему поднялись два пожилыхъ человѣка и высокая красивая дама.

— Это вотъ старшая моя, — сказала Ольга Петровна, показывая на красивую шатенку, — Евгенія Матвѣевна.

«Евгенѣя Mатвѣевна», — кажется, ее первый разъ такъ офиціально назвали, точно загорѣлась, вся запунцовѣла отъ непонятнаго смущенiя и нагнулась въ церемонномъ книксенѣ, изученномъ въ гимназическомъ танцъ-классѣ. Гурдинъ тоже какъ будто очень смутился и растерялся, но къ нему подошелъ высокій человѣкъ въ черномъ сюртукѣ и овладѣлъ гостемъ.

— Что долго и церемонно такъ представлять, — сказалъ онъ, беря Гурдина подъ локоть, — это моя Шура, прелестный мой дружокъ, а то мои младшія… Жена моя, а это, простите, ваше имя и отчество?..

— Геннадій Петровичъ.

— Такъ то, батюшка мой, Геннадій Петровичъ. Хорошо вы къ намъ попали въ наше женское царство. И въ какой прекрасный праздникъ!.. Гдѣ-же вы такого рѣдкаго звѣря ухлопали?.. Какъ давній преподаватель естественныхъ наукъ могу увѣрить васъ — рѣдчайшій по величинѣ и красотѣ экземпляръ.

— Это дядя Дима убилъ, или вы? — краснѣя, ломающимся отъ смущенія голосомъ спросилъ Гурдина Гурочка.

— Можно сказать — оба вмѣсте. Моя пуля ему въ заднюю ногу попала — бѣгъ его задержала, а Дмитрий Петровичъ въ шею потрафилъ въ самое то мѣсто, гдѣ край доски.

— Удивительно сдѣлано чучело — сказалъ Антонскій, — неужели это въ Туркестанѣ работали?

— Это дѣлалъ нашъ дѣлопроизводитель по хозяйственной части. Онъ когда-то сопровождалъ самого Пржевальскаго въ его путешествіяхъ и дѣлалъ для него чучела.

— Удивительная работа. Хотя-бы и въ столичный музей. Садитесь къ столу. Кушайте елочныя сласти. Такъ уже, говорятъ, полагается на елкѣ.

Борисъ Николаевичъ пододвинулъ Гурдину свою тарелку съ пряниками и мандаринами.

Только Шура замѣтила, какъ смутилась Женя, когда ее знакомили съ офицеромъ и какъ точно всмотрѣлся въ лицо дѣвушки тотъ и тоже сильно смутился. И Шура искала случая спросить что-то у своей двоюродной сестры.

Елочныя свѣчи догорали. То тутъ, то тамъ взвивался голубоватой ленточкой сладко пахнущій дымокъ. Въ гостиной темнѣе становилось.

— Вотъ теперь и наступаетъ самое время страшные разсказы разсказывать, — сказалъ Антонскѣй. — Ну-ка, молодежь, кто, что знаетъ? Выкладывай свои знанія изъ чемодановъ своего ума…

— Только надо, дядя, такѣе, — строго сказалъ Гурочка, — чтобы — непридуманные, а чтобы и взаправду такъ и было. Дядя, ужъ вы, пожалуйста, и разскажите. Вы всегда что-нибудь знаете.

Ольга Петровна хотѣли пустить электричество.

— Мама… Не зажигай огня!.. Не разгоняй мечты! продекламировала нѣжнымъ голосомъ Женя.

Въ наступившей темнотѣ Шура неслышными шагами подошла къ Женѣ и взяла ее за руку.

— Женя, — чуть слышно сказала она, газами показывая на Гурдина, — это?… фіалки?..

Женя молча кивнула головою. Въ надвинувшемся сумракѣ Шура разсмотрѣла: — какъ-то вдругъ очень поxорошѣла ея двоюродная сестра. Точно теплый вѣтерокъ раннимъ утромъ дунулъ на розовый бутонъ, брызнуло на него яркими лучами солнце — и онъ раскрылся въ очаровательную юную розу. Нѣжные лепестки полураскрылись и несказанно красиво блеститъ внутри капля алмазной росы. Такимъ алмазомъ вдругъ заблистала набѣжавшая на синеву глазъ Жени слеза волненія и счастья.

Послѣдняя свѣчка въ самомъ низу елки, последнѣю ее зажгли, послѣднею она и догорѣла — погасла, и въ залѣ стало темно. Только въ щели двери столовой пробивался свѣтъ. Тамъ накрывали ужинать. Въ углу кто-то невидимый щелкалъ щипцами для орѣховъ и съ легким звономъ на блюдце падала скорлупа. Вдругъ сильнѣе пахнуло мандаринами — Марья Петровна чистила свой за столомъ.

— Дядя Боря, уже пожалуйста, мы ждемъ. — просил Гурочка.

— Дядя Боря, — приставалъ Ваня.

— Папа, непремѣнно, — раздался тоненькій Нининъ голосокъ отъ самой елки.

— Ну что-же — vox populi — vox Dei…[2] — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ. — Приходится, Борисъ Николаевичъ, идти молодежи на расправу.

— Только, ради Бога, не сочинять, — сказалъ Гурочка.

— Да что-же?.. Я не отказываюсь… Такъ вотъ… Было мнѣ тогда лѣтъ двѣнадцать. Ту зиму я проводилъ въ именіи моихъ родныхъ въ Псковской губерніи. Какъ полагается и у насъ была елка. Ну, понаѣхали сосѣди. Изъ города прiѣхали гимназисты, барышни, дѣвочки. Весело было. Мы танцовали, пѣли, играли въ разныя игры и очень что-то долго засидѣлись подъ елкой. Погасли давно огни. Стало темно, на деревнѣ стихли голоса и лай собакъ, какъ то взгрустнулось и вотъ тогда пошли тѣ страшные разговоры о таинственномъ и непонятномъ, о колдовствѣ, о вурдалакахъ, о колдунахъ, о чертяхъ, о привидѣніяхъ. Тогда у насъ было много этого таинственнаго, хоть отбавляй, это теперь все изучено, все извѣстно, все отрицается. Тогда мы ничего не отрицали и очень многаго побаивались. Тогда у насъ и привидѣнія водились, теперь они что-то перевелись, какъ перевелись, скажемъ, бѣлые слоны и зубры. Мы знали, что въ деревенской церкви на погостѣ стоялъ покойникъ. И покойникъ этотъ былъ не совсѣмъ обыкновенный. Это былъ деревенскій кузнецъ, черный и страшный мужикъ, про котораго говорили, что онъ съ самимъ нечистымъ водится, что онъ, когда-то былъ конокрадомъ, занимался душегубствомъ, словомъ — покойникъ былъ такой, что молчать про него въ эти часы мы не могли. Каждый изъ насъ еще такъ недавно зачитывался «Віемъ» и «Страшною местью» Гоголя и потому, когда заговорили о томъ, какой страшный покойникъ лежитъ въ гробу въ церкви еще неотпѣтый, всѣ пришли въ волненіе и волна страха пронеслась по темной залѣ, гдѣ такъ-же, какъ и у насъ теперь стояла догорѣвшая елка. Дѣвочки ахали и вскрикивали, молодые люди бодрились и подкручивали несуществующіе усы. Былъ среди насъ одинъ гимназистъ. Лѣтъ шестнадцать, должно быть, ему было. Звали его Ердановъ. Онъ былъ то, что тогда называли: — «нигилистъ». Ни во что не вѣрилъ, огорашивалъ насъ презрѣніемъ ко всему и своимъ невѣріемъ и насмѣшкою надъ самою вѣрою въ Бога. И сталъ онъ смѣяться надъ нашими страхами. — «Вздоръ», — говоритъ, — «и никакихъ испанцевъ!.. Какой тамъ покойникъ! Пять пудовъ тухлаго мяса — вотъ и весь вашъ покойникъ. Бояться его — какая чепуха!.. Никакой чистой тамъ или нечистой силы нѣтъ. Церковь — пустой сарай съ иконами. Лампады горятъ. А святости, или тамъ страха никакого нѣтъ, хоть тамъ было-бы двадцать, хоть сто покойниковъ!». Кто-то изъ насъ возьми и скажи ему: — «такъ то оно такъ, Ердановъ, однако, ты со всею своею храбростью, со всѣмъ своимъ невѣріемъ и пренебреженіемъ ко всему святому и таинственному не пойдешь въ нашу церковь вотъ сейчасъ». — «Кто?», — говоритъ Ердановъ. — «Я-то? Да почему нѣтъ?» — и засмѣялся нехорошимъ искусственнымъ такимъ смѣхомъ. — «А вотъ не пойдешь?». — «Пойду»… Тутъ наши барышни разъахались. — «Скажите, какой отчаянный». — «Да нѣть это невозможно, я-бы кажется жизни рѣшилась, а не пошла-бы теперь въ церковь»… — «Ужасъ какой». — «Господа, не пускайте его»… Ердановъ совсѣмъ взвинтился. Надѣлъ пальто и шапку, повязалъ шею шерстянымъ шарфомъ. — «Иду», — говорить. — «Одинъ?». — «Ну, натурально, что безъ нянюшки…». — «А чѣмъ ты докажешь, что действительно ты будешь въ церкви, гдѣ покойникъ?». — «Вы», — говрить, — «мой ножъ знаете?» … А былъ у него и вѣрно всѣмъ намъ известный перочинный ножъ о пяти лезвеяхъ, въ роговой оправѣ, коричневой въ белыхъ пупырышках. — Такъ вотъ я этотъ мой ножъ въ край гроба покойника и воткну, вы потомъ придете и провѣрите». Барышни опять хоромъ: — «Какъ это можно!.. Человѣкъ ума рѣшился!.. Какой отчаянный». Ердановъ еще разъ показалъ намъ свой ножъ и быстро вышелъ изъ дома. Какъ разъ въ это время часы на церковной колокольнѣ стали бить двѣнадцать…

Въ прихожей рѣзко и громко позвонили. Въ томъ напряженіи, въ какомъ всѣ были, всѣ вздрогнули. Мура вскрикнула: — «ахъ!».

— Будетъ тебѣ, Борисъ Николаевичъ — сказала Марья Петровна.

— Это наверно Владиміръ Матвѣевичъ вернувшись, — сказала стоявшая у дверей и слушавшая разсказъ Антонскаго Параша и пошла отворять дверь.

— Какая досада!.. — сказалъ Гурій… На самомъ интересномъ мѣстѣ!