Ненависть - Петр Краснов

Барышни стояли чинно и спокойно. Шура опустила голову. Женя подняла свою, и огни люстръ отразились звѣздными сверканіями въ ея темныхъ голубыхъ глазахъ. Прекрасной показалась она матери. Ольга Петровна опять вздохнула. Красота и талантъ, вдругъ открывшійся въ дочери, казалось, ее испугали. Сама скромная и простая она подумала: — «нелегка будетъ ей жизнь» — и еще горячѣе стала молиться.

Когда шли домой снѣгъ подъ ногами хрустѣлъ. Во многихъ домахъ уже позажигали елки и гдѣ не были опущены шторы онѣ весело горели множествомъ огней, где онѣ были за шторами — казались еще заманчивѣе, еще таинственнѣе. Въ морозномъ воздухѣ крепко пахло снѣгомъ, елочною хвоей, пахло — Рождествомъ…

Елку зажигали Гурочка и Ваня. Барышни стояли кругомъ и слѣдили, чтобы не было забытыхъ свѣчей. Въ ихъ ясныхъ блестящихъ глазахъ отражались елочные огоньки и играли, придавая имъ несказанную прелесть. Еще моложе, юнѣе, невиннѣе и прекраснѣе стали онѣ.

— Ваня, вонъ, смотри, надъ орѣхомъ…

— Гурій не видишь?.. Красная подъ самой звѣздою…

— Я тебѣ говорилъ въ сто кратъ лучше было-бы пороховою нитью окрутить — въ разъ-бы зажглось.

— Стиль не тотъ, — мечтательно сказала Шура. — Именно въ этомъ и есть елка, когда она постепенно освѣщается и какъ бы оживаетъ. Есть люди, которые елку электрическими лампочками освѣщаютъ… Такъ развѣ это будетъ елка?

Всѣ лампы въ гостинной были погашены, и въ ней стоялъ теплый желтоватый свѣтъ множества елочныхъ cвѣчей. Въ этомъ чуть дрожащемъ свѣтѣ совсѣмъ по новому выглядела гостиная, стала уютнѣе и пріятнѣе. Вдругъ пахнетъ горѣлой хвоей, задымитъ бѣлымъ дымкомъ загоравшаяся вѣтка, и кто-нибудь подбѣжитъ и погаситъ ее. Bсѣ примолкли и смотрѣли на елку. Блеснетъ отъ разгорѣвшейся свѣчи золотой край бомбоньерки, станетъ виденъ сваркающій орѣхъ, притаившійся въ самой гущѣ вѣтвей и снова спрячутся, исчезнуть. Было въ этой игрѣ елочныхъ огней совсѣмъ особое очарованіе и никому не хотѣлось говорить. Но постепенно, точно ни къ кому не обращаясь, стали дѣлиться мыслями, воспоминаніями, все о ней же, о елкѣ.

— Я помню мою первую елку, — музыкальнымъ голосомъ, точно произнося мелодекламацію, сказала Женя. — Это было на Сергіевской у дѣдушки. Онъ тогда былъ въ Петербургѣ. Мы его очень долго дожидались, онъ служилъ въ соборѣ.

И опять долго молчали.

— Я помню тоже, — сказала Шура. — Бабушка еще была жива.

— Вотъ я уже скоро и старикъ, — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ, — а люблю таки елку. Все нѣтъ у меня времени заняться живописью какъ слѣдуетъ. Да вотъ, какъ выйду въ отставку, на пенciю, вотъ тогда уже держитесь — напишу елку, да какую — во весь ростъ!.. И дѣти кругомъ. Огоньки горятъ, А по угламъ этакій прозрачный сумракъ, въ Рембрандтовскомъ стилѣ…

— А что-же, дядя, красивая картина вышла-бы? И какъ интересно передать эту игру огоньковъ въ тѣни вѣтвей, — сказала Шура.

— Тетя, — сказала Женя, — правда, что вы одинъ разъ устроили елку прямо въ саду, не выкапывая ее?

— И зажгли? — спросилъ Ваня.

— Да, правда-же… Въ Гатчинѣ. Мы совсѣмъ молодыми были. Дѣтей никого еще не было. Очаровательная была елочка, въ нашемъ саду среди деревьевъ въ инеѣ.

— Она еще и сейчасъ цѣла, — сказалъ Борисъ Николаевичъ, — большая только стала.

Въ прихожей какъ то застенчиво робко зазвонилъ звонокъ. Параша, стоявшая съ Авдотьей у дверей сказала Ольге Петровне:

— Барыня, наврядъ-ли это Владимiръ Матвѣевич, не ихъ это звонокъ? Если чужой кто, что прикажете сказать?..

— Да кто-же чужой-то? Охъ не телеграмма-ли? Боюсь я телеграммъ.

Дверь въ прихожую притворили и всѣ примолкли, прислушиваясь, къ тому, что тамъ дѣлается. Послышался стукъ чего то тяжелаго и сдержанный мужской голосъ.

Муся на носочкахъ подошла къ двери и смотрѣла въ щелку.

— Тетя, тамъ офицеръ, или юнкеръ, — шопотомъ сказала она.

— Какія глупости ты говоришь, — тихо сказала Ольга Петровна.

Гурочка, за нимъ Ваня, прокрались къ двери.

И точно — въ прихожей Параша съ какимъ-то офицеромъ, въ пальто и фуражкѣ, распаковывали, освобождая отъ рогожъ какой-то большой деревянный ящикъ. Офицеръ вынулъ изъ ножонъ шашку и ею прорѣзывалъ рогожу по швамъ. Параша съ Авдотьей поворачивали, видимо, очень тяжелый ящикъ.

— Я думаю, что это отъ дяди Димы, — тихо сказалъ Гурочка.

— Офицеръ?.. Правда?.. Гурочка кивнулъ головой.

— Я думаю, его надо все таки пригласить, — сказала Ольга Петровна.

— Да… да, конечно, — шопотомъ сказалъ Матвѣй Трофимовичъ, — я пойду.

— Постой, это я должна сдѣлать… Хозяйка…

— Какъ знаешь.

Ольга Петровна посмотрѣла на цвѣтникъ барышень. Ей вдругъ стало страшно. Ея щеки покрылись румянцемъ волненія. «Офицеръ?.. Кто его знаетъ, какой онъ?.. Все таки — офицеръ… Не пошлетъ-же къ нимъ дядя Дима кого-нибудь?..».

Торопливыми шагами пошла она въ прихожую. Офицеръ продолжалъ орудовать шашкой. Онъ освободилъ уже отъ рогожъ ящикъ и теперь, просунувъ лезвее подъ верхнія доски, отдиралъ его крышку.

— Простите, — сказалъ онъ, выпрямляясь и держа шашку въ рукѣ — Имѣю отъ штабсъ-капитана Тегиляева приказъ вскрыть у васъ этотъ ящикъ и содержимое подъ елку положить. Да, кажется, припоздалъ маленько. Елку у васъ зажгли уже.

— Дмитрій Петровичъ Тегиляевъ мой родной братъ, — сказала, улыбаясь, Ольга Петровна. — Онъ опять что нибудь для насъ придумалъ, чтобы побаловать насъ? Пожалуйте къ намъ. Будьте намъ гостемъ.

Офицеръ еще осанистѣе выпрямился и представился:

— Сотникъ Гурдинъ.

— Вы изъ Пржевальска?..

— Почти что. Мой полкъ стоитъ въ Джаркентѣ. А сейчасъ я вотъ уже скоро годъ въ командировкѣ, въ Петербургѣ.

— Такъ пожалуйте-же къ намъ, — протягивая руку Гурдину, сказала Ольга Петровна.

Офицеръ положилъ шашку на деревянный табуретъ, снялъ фуражку и почтительно поцѣловалъ руку Ольгѣ Петровнѣ.

— Благодарствую, — сказалъ онъ. — Дмитрій Петровичъ писалъ — только передать и сейчасъ-же уйти.

Лукавыя искорки загорѣлись въ глазахъ Гурдина. Онъ не сказалъ, что въ письмѣ еще написано было: — «лучше даже и не входи… Такъ въ щелочку на елочку посмотри. А то, братъ казакъ, мои племянницы бѣдовыя дѣвицы. Не дай Богъ влюбишься, потеряешь въ Питерѣ казачье свое сердце»…

Эти «бѣдовыя дѣвицы» казалось ощущались за дверями прихожей.

Ольга Петровна смутилась еще больше.

— Нѣтъ уже пожалуйста, — какъ то строго и настойчиво сказала она. — Нельзя-же такъ и уйти. Братъ разсердится. Мы васъ, какъ родного просимъ.

Она прямо въ лицо посмотрела офицеру. Очень хорошъ!.. Румяное отъ мороза и возни съ ящикомъ лицо было круглое и въ мѣру полное. Черные волосы были припомажены на проборъ. Сѣрые глаза смотрѣли смѣло и зорко. Хитрый, должно-быть, казакъ… И опять испугалась за барышень. Очень показались ей хороши маленькіе усики, точно кисточки легкія надъ верхней губою. Но, испугавшись, она еще рѣшительнѣе сказала:

— Нѣтъ… нѣтъ. Никакъ это невозможно. Елочку нашу поглядите. У васъ, поди, никого и близкаго здѣсь нѣтъ.

— Да никого и нѣтъ, — простодушно сказалъ офицеръ.

— Ну вотъ и пожалуйте.

— Что-же, вынимать что-ли? — сказала Параша, развертывавшая бумагу. — Страсти то какія! И гдѣ это такого звѣрюгу Дмитрій Петровичъ только достали?

— Позвольте я самъ. Тамъ еще внизу ящички лежатъ для барышень.

Изъ вороха бумагъ, древесныхъ стружекъ и опилокъ показалось чучело громадной головы кабана, укрѣпленной на дубовомъ щитѣ. Желтоватые клыки торчали кверху, при свѣтѣ лампы стеклянные глаза злобно поблескивали,

Офицеръ передалъ чучело кабана Параше и сказалъ:

— Только крѣпче держите, въ ней полтора пуда вѣcа.

— Господи!.. Какое страшилище, — повторила Параша, обѣими руками принимая чучело.

Гурдинъ порылся въ соломѣ, досталъ изъ нея два длинныхъ ящичка, завернутыхъ въ тонкую китайскую бумагу и подалъ ихъ Ольгѣ Петровнѣ:

— Это, — сказалъ онъ, — Дмитрій Петровичъ просилъ передать его старшимъ племянницамъ. Это перья бѣлой цапли, то, что называется «эспри», тоже его охоты.

— Ну, а теперь, прошу васъ, — сказала Ольга Петровна.

Двери точно сами собою распахнулись. Впереди всѣхъ пошла въ залъ Параша съ кабаньею головой, за нею Ольга Петровна и Гурдинъ.

Въ праздничномъ, золотистомъ, точно таинственномъ свѣтѣ елочныхъ огней Гурдинъ прежде всего увидалъ двухь барышень въ свѣтло-кремовыхъ платьяхъ, одну повыше, блондинку, съ голубымъ бантомъ на поясѣ, другую шатенку, съ розовымъ, потомъ замѣтилъ еще двухъ дѣвочекъ гимназистокъ, въ форменныхъ коричневыхъ платьяхъ, еще было два гимназиста и изъ за стола съ дивана навстрѣчу ему поднялись два пожилыхъ человѣка и высокая красивая дама.