Маленький друг - Донна Тартт

– Скажи матери, что покончишь с собой, – выпалил Хили. Накануне в лагерь отослали большую компанию его школьных друзей, которые тащились к ярко-зеленому автобусу так, будто их отправляют не в летний лагерь, а прямиком в ад. – Я им сказал, что покончу с собой, но еще раз меня туда не затащат. Сказал, что лягу поперек дороги, чтоб меня машина переехала.

– Не в этом дело, – и Гарриет вкратце рассказала ему про кота.

– Так ты не едешь в лагерь?

– Стараюсь, – ответила Гарриет.

Она уже несколько недель внимательно проверяла почтовый ящик – когда приходили бланки для регистрации в летнем лагере, она их рвала и прятала обрывки в мусорной куче. Однако опасность еще не миновала. Эди – вот кого надо было бояться (рассеянная мать Гарриет даже не заметила, что бланки так и не пришли), зато Эди уже купила Гарриет рюкзак, новые кеды и все просила показать ей список того, что надо взять с собой.

Хили посмотрел на картинку с бабуином.

– А это что такое?

– А, это… – Гарриет объяснила.

– А может, лучше другое животное взять, – предложил Хили. Эди ему не нравилась. Она вечно дразнила его из-за волос, делала вид, что приняла его за девчонку. – Бегемота. Или свинью.

– По-моему, и так неплохо.

Хили, перегнувшись через плечо Гарриет, таскал из кармана вареный арахис и смотрел, как Гарриет приклеивает скалящуюся бабуинову морду поверх Эдиного лица – так, чтобы локоны Эди его обрамляли. Бабуин, обнажив клыки, злобно пялился на них с фотографии, а дедушка Гарриет – повернувшись в профиль – восторженно глядел на свою обезьяну-невесту. Под фотографией сама Эди написала:

Эдит и Хейворд,

Оушен-Спрингс, Миссисипи,

11 июня 1935 г.

Гарриет с Хили внимательно разглядывали снимок.

– И правда, – сказал Хили. – Так очень даже здорово.

– Да. Я еще думала насчет гиены, но так лучше.

Едва они поставили энциклопедию обратно на полку, и вернули на место альбом (с золотым викторианским вычурным тиснением), как захрустел гравий под колесами Эдиной машины. Хлопнула дверь с москитной сеткой.

– Девочки, – раздался ее деловитый – как и всегда – голос.

В ответ – молчание.

– Девочки, я решила обойтись с вами по-хорошему и привезла кота домой, чтоб вы могли его похоронить, но если вы сию же минуту не отзоветесь, я разворачиваюсь и везу его назад, к доктору Кларку.

Раздался топот. Дети, все трое, столпились в дверях гостиной и глядели на нее.

Эди вскинула бровь:

– А кто же эта юная мисс? – с наигранными удивлением спросила она Хили. Хили она очень любила, потому что он во многом – за исключением, конечно, ужасных волос – напоминал ей Робина, и даже не догадывалась, что это ее добродушное поддразнивание вызывало у него жгучую ненависть. – Никак это ты, Хили? Прости, не разглядела тебя за золотыми локонами.

Хили фыркнул:

– Мы кой-какие ваши фото разглядывали.

Гарриет пнула его.

– Ну, это не самое увлекательное занятие, – сказала Эди. – Девочки, – обратилась она к внучкам, – я подумала, что кота вы, наверное, захотите похоронить у себя во дворе, поэтому я на обратном пути к вам заехала и попросила Честера выкопать могилу.

– Где Вини? – спросила Эллисон. Голос у нее был хриплый, взгляд безумный. – Где он? Куда ты его дела?

– Он с Честером. Завернут в полотенце. Полотенце я вам, девочки, разворачивать не советую.

– Да ладно тебе, – Хили подтолкнул Гарриет плечом, – давай посмотрим.

Они были у Гарриет во дворе, в темном сарае, где на верстаке Честера лежал трупик Вини, завернутый в голубое полотенце. Эллисон, у которой слезы по-прежнему лились градом, копалась дома в комодах, искала старый свитер, на котором любил засыпать кот – она хотела его с этим свитером и похоронить.

Гарриет выглянула в заросшее пылью окошко. На краю по-летнему яркой лужайки виднелась фигура Честера, который с силой надавливал на лопату.

– Ладно, – сказала она. – Только быстро. Пока он не вернулся.

До Гарриет только потом дошло, что тогда она впервые видела – и трогала – мертвое существо. Она и не думала, что будет так жутко. Бок у кота был холодный, неподатливый, твердый на ощупь – Гарриет по кончикам пальцев будто током ударило, до того было мерзко.

Хили нагнулся, чтобы было получше видно:

– Фу, гадость, – жизнерадостно сказал он.

Гарриет погладила рыжую шерстку. Она так и осталась рыжей, мягкой, несмотря на то что тельце под ней было до жути одеревенелым. Перед смертью кот вытянул лапы вперед, будто боялся, что его бросят в корыто с водой, да так и застыл, а его глаза, которые, несмотря на старость и болезнь, так до самого конца и оставались чистого, пронзительно-зеленого цвета, теперь подернулись студенистой пленкой.

Хили нагнулся, тронул кота.

– Фу! – завопил он и отдернул руку. – Гадость!

Гарриет даже не вздрогнула. Она осторожно провела пальцем по кошачьему боку, нащупала розовое пятнышко, где шерсть у него так толком и не отросла, там, где ему, еще крохе, опарыши проели бок. При жизни Вини никому не разрешал до этого места дотрагиваться – он даже на Эллисон шипел и замахивался лапой. Но теперь кот лежал неподвижно, пасть оскалена – видны стиснутые игольчатые зубы. Кожа была сморщенная, грубая, как заношенная перчатка, и холодная-холодная-холодная.

Так вот что за тайну знали и капитан Скотт, и Лазарь, и Робин, тайну, которую в последний свой час узнал и кот: вот он каков – путь к витражному окну. Когда, восемь месяцев спустя, отыскали таки палатку Скотта, Боуэрс и Вильсон лежали в спальных мешках, застегнутых наглухо, а Скотт – в открытом, приобняв Вильсона. То была Антарктида, а тут – свежее, зеленое майское утро, но тело у нее под рукой было холодным как лед. Она поводила костяшкой пальца по лапке Вини в белом “чулочке”. “Жаль, конечно, – писал Скотт холодеющей рукой, когда вокруг него мягко смыкалась белизна белых просторов, а бледные карандашные буквы на белой бумаге бледнели еще сильнее, – но вряд ли я смогу что-либо написать еще”.

– Спорим, ты его глаз не сможешь потрогать, – сказал Хили, пододвигаясь поближе. – Спорим?

Гарриет его почти и не слушала. Так вот что видели ее мать и Эди: бескрайнюю тьму, ужас, из которого нет возврата. Слова, которые скатывались с бумаги в пустоту.

Хили придвинулся к ней поближе в прохладной полутьме сарая.

– Боишься? – прошептал он. Осторожно положил ей руку на плечо.

– Ну тебя, – Гарриет дернула плечом, сбросила его руку.

Она услышала, как хлопнула дверь с москитной сеткой, как мать позвала Эллисон, и быстро набросила на кота полотенце.

Чувство это – как будто на миг земля ушла из-под ног – так ее полностью и не отпустило, оно так и останется с ней на всю жизнь, и всегда у нее в памяти будет неразрывно связано с полутемным сараем – с блестящими металлическими зубьями пилы, с запахами пыли и бензина – и с тремя мертвыми англичанами в снежном могильнике, со сверкающими сосульками в волосах. Амнезия: плавучие льдины, непосильные расстояния, окаменевшие тела. Жуткие тела.

– Ну ладно, – сказал Хили, мотнув головой, – пошли отсюда.

– Иду, – ответила Гарриет.

Сердце у нее колотилось, воздуху не хватало – но задыхалась она не от страха, а от чувства, здорово похожего на ярость.

Конечно, миссис Фонтейн не травила кота, однако она все равно была рада, что он подох. Из своего кухонного окна над мойкой – с наблюдательного пункта, возле которого она каждый день простаивала часами, чтобы шпионить за соседями, – она сначала заметила, что Честер роет яму, а вот теперь, подсматривая сквозь щелочку в занавесках, увидела, что вокруг ямы сгрудились трое детей. Одна из них – младшая девочка, Гарриет – держала сверток. Старшая плакала.

Миссис Фонтейн сдвинула на самый кончик носа очки для чтения в перламутровой оправе, натянула поверх домашнего халата кардиган с блестящими пуговками – так-то на улице было тепло, но она вечно мерзла, поэтому из дома выходила, укутавшись, – и, выйдя через заднюю дверь, поковыляла к забору.

День был бодрый, свежий, чистый. По небу неслись низкие облачка. Лужайка – которую уже давненько не мешало бы подстричь, как же Шарлотта запустила дом, кошмар просто, – была усеяна фиалками, дикой кислицей, распушившимися одуванчиками, и от ветра по траве расходились круги и завихрения, словно рябь на море. Волнами лезли гроздья глицинии, хрупкие, будто водоросли. Глициния так густо облепила всю заднюю стену дома, что из-за нее и крыльца, бывало, не разглядишь; красиво, конечно, когда она в цвету, но когда она цвести переставала, то превращалась в косматые заросли, да к тому же грозилась обрушить своим весом крыльцо – сорняк эта глициния, стоит отвернуться, как она расползется и весь дом расшатает, но поди ж ты, кто-то учится только на собственных ошибках.