КГБ в смокинге-2: Женщина из отеля «Мэриотт» Книга 2 - Валентина Мальцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вы сказали, что мне не подходит мое имя. А что еще мне не подходит, Ингрид?
— Вы и вправду хотите это знать? — тихо спросила женщина.
— Да, хочу.
— Почему?
— В ваших интуитивных озарениях есть своеобразная красота. Или очарование, если хотите…
— А вы не испугаетесь?
— Нет, — покачал головой Мишин. — Я вообще-то мало чего боюсь.
Ингрид окинула Мишина таким пронзительным взглядом, что внутри у него словно все оборвалось. Но это не был ни страх, ни предчувствие беды… Колдовская манера Ингрид говорить то, чего она знать никак не могла, действовала на Мишина как наркоз — расслабляющий, покойный…
— Вам, Виктор, не подходит практически все, — быстро, точно стремясь избавиться от выполнения неприятной процедуры, заговорила девушка. — Вам не подходит этот бар… Покрой вашего костюма… Копенгаген… Ваше происхождение и язык, на котором вы говорите… Друг моего отца, с которым вы общались у меня дома, вам тоже очень не подходит. Он, по-моему, не подходит вам больше всего… Цюрих, откуда вы прилетели, вам тоже не подходит… Это все не ваше, это все словно с чужого плеча и вам это в тягость… Вы мучаетесь от того, что вынуждены носить чужое, что лишены возможности быть собой…
— Но что-то же должно мне подходить?
— Машина, на которой вы собирались приехать в Копенгаген, если бы не летали самолеты.
— А вы, Ингрид? — негромко спросил Витяня. — Вы мне тоже не подходите? Вы тоже с чужого плеча?
— О нет! Как раз я вам очень даже подхожу, — несмотря на то что девушка улыбалась, говорила она совершенно серьезно.
— Почему?
— Наверное, потому, что я и сама-то не очень подхожу к своей жизни. В этом плане мы с вами чем-то похожи…
— Вы мне льстите, — пробормотал Мишин, закуривая очередной «Житан» без фильтра.
— Ничуть! — Темные глаза Ингрид влажно блеснули. — Я чувствую в вас прилив какого-то чувства к себе. Вполне возможно, с вашей стороны это очень даже серьезно… Да и сама я сейчас явно не в своей лучшей форме. Отвечаю на ночные звонки… Как старшеклассница срываюсь на свидание… Разговариваю с совершенно посторонним мужчиной о вещах, которые даже очень близкому человеку не всегда скажешь… Меня ведь воспитывал отец, Виктор. Если, конечно, круглосуточное пребывание в четырех стенах наедине с Гизеллой можно назвать воспитанием единственной дочери…
— А кто такая Гизелла?
— Моя нянька. И единственная женщина в нашей семье после гибели матери.
— Почему единственная? А вы, Ингрид?
— Я? Боже упаси! Право быть женщиной мне предстояло заслужить. Когда я была совсем уже взрослой девушкой, после окончания школы, и впервые в жизни накрасила губы, чтобы пойти на самую обычную вечеринку с друзьями, мой отец сказал: «Немедленно сотри с губ эту гадость! И помни: женщина — это прежде всего гармония духовности, нравственная чистота, которой претят все эти шаманские ритуалы с окрасом лица и волос, стыкующиеся с бессмысленными кусочками металла в ушах и на пальцах…» Вы знаете, Виктор, несмотря на то, что мой отец был прекрасным архитектором и созидание вместе с чувством прекрасного было заложено в нем от рождения, никто не умел так уничтожать… Впрочем, возможно, отец просто отыгрывался на мне. Мама ведь умерла совсем молодой…
— А вы тогда стерли помаду, Ингрид?
— Мало того, с тех пор я ни разу не красила губы и практически возненавидела косметику, — улыбнулась женщина. — Разве вы не видите?
— Вижу, — кивнул Мишин. — У вашего отца действительно хороший вкус. Глядя на вас, Ингрид, начинаешь совершенно по-новому понимать эту фразу. Как вы сказали? Гармония духовности, да?
— Вы действительно так думаете? — Ингрид прищурилась, словно вдруг стала плохо видеть.
— Да, — кивнул Витяня. — Я как-то не очень привык вести подобные разговоры. Но сегодня, наверное, какой-то особенный день… Короче, вы не просто красивы, Ингрид. Вы красивы изнутри… Это что-то большее, чем сочетание глаз, бровей и линии губ…
— Боюсь, что мой отец, будь он жив, никогда бы с вами не согласился. — Ингрид скорбно покачала головой. — Я так старалась угодить ему, что была обречена на неудачу с самого начала. Что же касается моего практически полного отказа от косметики, то отец виновен в этом лишь отчасти. Основная заслуга принадлежит моему бывшему мужу, который имел собственную точку зрения на все жизненно важные процессы. В том числе на то, как именно должна выглядеть замужняя женщина…
— Кажется, я понимаю: муж был прямой противоположностью вашего отца?
— Они были классическими антиподами… — Ингрид невесело улыбнулась и покачала головой. — Гунару нравилось, когда я крашусь, как настоящая, зрелая женщина. Я же, смывая каждый вечер перед сном жирные струпья кремов, румян, туши и прочего, никак не могла отделаться от ощущения, что принимаю участие в каком-то мудреном спектакле, где играю сразу две роли. Днем — роль светской дамы, ночью — умудренной опытом супруги. Самое неприятное, Виктор, заключалось в том, что в обеих ролях я чувствовала себя одинаково неуютно, поскольку мне надо было изображать то, что я никогда толком не испытывала, к чему меня никогда толком не тянуло…
— И чем все кончилось?
— О, все было, к счастью, не так трагично, как в «Трех товарищах»: я заколотила двери этого театра, повесила табличку «Билетов нет и не будет!», поселилась одна в отцовской квартире и занялась дизайном мебели.
— А что же Гизелла?
— Она умерла спустя год после смерти отца.
— Но ведь вы же архитектор? Откуда вдруг взялся дизайн мебели?
— Авторитет отца давил на меня и после его смерти. Заниматься делом, в котором он был выдающимся авторитетом, я не могла, это же понятно! Да и какой смысл? Что бы я ни сделала, обо мне всегда говорили бы только одно: «А, это та самая Ингрид Кристианссен, дочь знаменитого архитектора профессора Роалда Кристианссена?..» И тогда я бросила свою профессию. Но чем-то Же надо было заниматься, верно? Так вот, чтобы окончательно не погрязнуть в нелюдимости и не стать мизантропом, я стала разрабатывать «концептуальную мебель» — тогда это было очень модно и престижно. Причем за свою работу назначала такие смехотворно низкие цены, что от клиентов практически не было отбоя…
— Но ведь вам необходимо как-то зарабатывать себе на жизнь…
— Создавая образцы мебели? — Ингрид вскинула тонкие брови. — О нет! Я была единственной дочерью двух очень далеких друг от друга людей, которым при жизни так и не суждено было испытать счастье. Оба они, по отдельности, были достаточно богаты, и каждый оставил мне то единственное, что безраздельно принадлежало только ему, — деньги. Так что, Виктор, я — состоятельная и одинокая дама, которая, правда, тратит на себя так мало, что, право же, в этом даже стыдно признаваться…
— А почему? Вам жаль денег, Ингрид?
— Мне жаль времени, Виктор! Как выясняется, для достижения гармонии духовности, к которой у вас, как я уже заметила, есть определенная предрасположенность, деньги не подспорье, а, скорее, серьезная помеха. Вы когда-нибудь пробовали истратить много денег?
— Боюсь, что нет, — Мишин развел руками. — Надеюсь, я вас не очень разочаровал, Ингрид?
— Нет, — Ингрид покачала головой. — Но если мы с вами повстречаемся еще раз, Виктор, я попытаюсь доказать вам, что это действительно очень хлопотное дело…
— Вы… Вы действительно не уверены, что мы встретимся еще раз, Ингрид?
— Мало того, Виктор: я практически не сомневаюсь, что больше мы с вами не увидимся. — Она смотрела прямо в глаза Мишина, не отрываясь, будто боясь пропустить что-то очень важное. — Вы достаточно наблюдательны и умны, чтобы понять: меня это предчувствие вовсе не радует.
— Но почему?
— Мне кажется, что все это нереально… — Ингрид обвела взглядом уютный бар, рубиновое мерцание бутылок за спиной у элегантного бармена с холеными руками, маленькие круглые столики, каждый из которых словно согревал букетик живых фиалок. — Я верю в то, что все это существует, но очень скоро исчезнет…
— И мы тоже исчезнем? — тихо спросил Мишин.
— Мы в первую очередь, — кивнула Ингрид. — Вы знаете, что нас удерживает сейчас друг возле друга, Виктор? Спонтанная близость двух путников, случайно встретившихся на каком-то безымянном полустанке своего бесконечного пути. Нам есть, что сказать друг другу, есть, о чем вспомнить… Мы даже можем расчувствоваться и испытать друг к другу нечто большее, чем обычное дружеское расположение… Но что толку, если оба мы — путники и каждый все равно пойдет своей дорогой?