Тайный агент - Грэм Грин

Он сказал:

— Вскоре после того, как я опубликовал Бернскую рукопись, началась война.

— А когда она кончится, что вы будете делать?

Он никогда над этим не задумывался. Он сказал:

— Вряд ли мне суждено увидеть конец войны.

— Вы как Оливье — прекратили бы кровопролитие, если бы могли, но раз уж оно началось...

— О, я похож на Оливье не больше, чем мои несчастные соотечественники, которые сидят в окопах, — на Роланда. Или Л. на Ганелона.

— Кто это Ганелон?

— Предатель из «Песни о Роланде».

Она сказала:

— А вы уверены в своих подозрениях относительно Л.? На меня он производит впечатление вполне приятного человека.

— Такие умеют быть приятными. Они веками упражнялись в этом искусстве. — Он допил свой бренди и сказал: — Ладно, хватит. Зачем мы говорим о делах? Вы просили меня прийти, я пришел.

— Я хотела помочь вам. Вот и все.

— Зачем?

— После того как они вас вчера избили, мне было не по себе. Кэрри, конечно, подумал, что я перепила. Но у меня перед глазами стояло ваше лицо. Послушайте, — воскликнула она, — вам нужно знать, с кем вам предстоит иметь дело. Здесь никто никому не верит. Я никогда не видела более или менее честной физиономии. Я имею в виду настоящую честность во всем. Мой отец и окружающие его люди — они честны, ну, скажем, с официантом в ресторане и, возможно, с собственными женами. Кстати, жены у них как на подбор — тупые и самодовольные особы. Но, когда дело касается угля или рабочих... Если вы хотите что-нибудь получить от них, ради бога, не устраивайте мелодраму и не будьте сентиментальны. Покажите им чековую книжку и постарайтесь, чтобы контракт был составлен железным, недвусмысленным языком.

Д. было видно, как в смежном зальчике посетители, оставив кружки, предавались традиционной забаве — метали стрелки в мишень, и, надо признать, весьма метко.

Д. сказал:

— Я приехал не для того, чтобы просить милостыню.

— Вам действительно позарез необходим уголь?

— Теперь воюют не так, как во времена Роланда. Уголь может оказаться ценнее танков. Как раз танков у нас сейчас больше, чем нужно. Правда, не очень высокого качества.

— И Ганелон еще может все испортить?

— Ему это будет не так-то просто.

— Я думаю, у отца вы застанете всю добрую компанию. Все прибегут — и Голдстейн, и старый лорд Фетинг, Бригсток и Форбс. У жуликов тоже есть свои правила игры. Вам надо знать, кто будет играть против вас...

— Зачем так резко? Как-никак — это люди вашего круга.

— Нет у меня никакого круга. Мой дед был рабочим.

— Вам не повезло: вы подобно мне стоите на нейтральной полосе. От выбора не уйти. И все равно, и та и другая сторона не будет нам доверять.

— Вы можете верить Форбсу, — сказала она, — я имею в виду — в том, что связано с углем. Конечно, не абсолютно во всем. Например, фамилия у него не настоящая, на самом деле его зовут Фурстейн — он еврей. И в любви он не честен. Хочет на мне жениться, а сам содержит любовницу, которая живет на Шепердс-маркет. Об этом рассказал мне его друг. — Она рассмеялась. — Не правда ли, милые у меня друзья?

Это признание причинило ему боль, второй раз за сегодняшний день. Он вспомнил девочку из отеля. В нынешние времена мы узнаем слишком много, не достигнув зрелости. У него на родине дети знакомятся со смертью, еще не начав ходить. Люди теперь рано привыкают желать, а ведь желание должно вызревать медленно, как плод на древе опыта... Для счастливой жизни необходимо, чтобы разочарование наступало одновременно со смертью. Теперь же сначала полностью разочаровываются, а потом кое-как живут.

— Вы не собираетесь выйти за него замуж? — спросил он с беспокойством.

— Может, и выйду. Он лучше многих.

— Да и насчет любовницы, возможно, сплетня...

— Нет, правда. Я посылала частных сыщиков проверить.

Рухнула последняя иллюзия — и здесь нет мира и покоя. Когда он высадился на английский берег, он почувствовал некоторую зависть. Еще бы, какая безмятежность, какое доверие к человеку, даже когда проверяют его паспорт. Но за этим скрывалось что-то другое. Он-то воображал, что подозрительность, в атмосфере которой проходила его собственная жизнь, — неизбежное порождение гражданской войны. Теперь он приходил к выводу, что подозрительность существует повсюду, — она часть человеческого бытия. Людей объединяют их пороки — свои кодексы чести существуют среди неверных супругов и у воров. В прежние времена он был слишком поглощен любовью к жене, Бернской рукописью и еженедельными лекциями по романским языкам и мало замечал, что творилось в окружающем его мире. Похоже, на всем свете едва наберется с десяток честных людей. Жаль. Не лучше ли уничтожить этот мир и начать с самого начала — с тритонов...

— Ну, пойдемте, — сказала она.

— Куда?

— Куда-нибудь. Возвращаться еще рано. Может быть, в кино?

Часа три просидели они в шикарном кинотеатре — стены, расписанные ангелами с золотыми крыльями, пушистые ковры и разодетые официантки, то и дело предлагающие освежающие напитки. Такой помпезной роскоши он раньше в Лондоне не замечал. На экране элегантно страдали и переживали главные герои — бедный режиссер и преуспевающая блондинка. Сначала имя ее неоновыми буквами пылало над Пикадилли, но потом она пожертвовала славой и вернулась на Бродвей — спасать режиссера. Она втайне откладывает деньги на новую постановку, и ее громкое имя приносит постановке успех. Молниеносно сочиняется ревю, и труппа, укомплектованная голодающими талантами, блистательно его ставит. Все зарабатывают уйму денег, имена актеров снова в неоновых огнях, в том числе и имя режиссера. И конечно, блондинка открывает этот список. Безумные страдания, глицериновые слезы не просыхают на пухлых щечках блондинки, но в конце все ужасно счастливы. Их изысканность и патетичность, их безусловное благородство не пропали даром, и все они здорово разбогатели.

«Люди как будто тысячу лет назад потеряли идеалы и веру, — думал Д., глядя на экран, — и пытаются восстановить то и другое с помощью смутных воспоминаний, подсознательных порывов и полустертой клинописи на каменных плитах».

Он почувствовал на своем колене ее руку. Поскольку она не раз уверяла, что романтика ей чужда, ему оставалось предположить, что это был лишь условный рефлекс на глубокие кресла, полутьму и душещипательные песенки, — нечто вроде слюнотечения у павловских собак. Видимо, независимо от происхождения и воспитания, все реагируют на это одинаково. Пожалуй, за исключением его самого. Он положил свою руку на ее с чувством жалости — она заслуживала кого-то получше, чем Фурстейн с его содержанкой на Шепердс-маркет. И хоть она и не была склонна к романтике, ее холодная рука покорно замерла под его рукой. Он сказал тихо:

— Кажется, за нами следят.

Она ответила:

— Ну и пусть. Тоже не новость на этом свете. Лишь бы не стреляли и не бросали бомбы. Не люблю, когда что-то под ухом грохает. Вы уж, пожалуйста, предупредите меня заранее.

— Ничего страшного — это некий преподаватель энтернационо. Я видел в фойе, как промелькнули его очки в стальной оправе.

Блондинка на экране рыдала все громче. Эти киногерои были чрезмерно тупы и плаксивы, если учесть, что по требованию публики их в любом случае ждал неминуемый счастливый финал. Если б нам в жизни был гарантирован успешный исход, зачем бы мы так мучительно и долго искали к нему пути, — подумал Д. Не в этом ли секрет счастья святых — вступая на свой тернистый путь, они уже заранее знали, как вознаградит их бог, и потому не воспринимали всерьез своих страданий.

Роз сказала:

— Я больше не могу этого выдержать. Давайте уйдем. Чем это все кончится — за полчаса ясно.

Они с трудом выбрались в проход между рядами. Ему так и не пришло в голову отпустить ее руку. Он сказал:

— Иногда мне хочется посмотреть финал моей жизни.

Он чувствовал себя безмерно усталым и слабым — сказывалось напряжение этих двух длинных дней.

— Могу вам предсказать. Хотите? — сказала она. — Вы будете и дальше сражаться за людей, которые того не стоят. И однажды вас убьют, и вы не успеете нанести удара Роланду. В этом месте в Бернскую рукопись вкралась роковая опечатка.

Они сели в такси.

— Гостиница «Карлтон», Гилфорд-стрит, — сказала она водителю. Д. посмотрел в заднее стекло — никаких признаков К. Может быть, и простое совпадение — даже К. должен иногда отдыхать и смотреть на глицериновые слезы. Он сказал, обращаясь больше к себе, чем к ней:

— Не может быть, чтобы они так скоро от меня отстали. В конце концов, если я продержусь еще день, это будет их поражением. Уголь сейчас для нас значит не меньше, чем эскадрилья новейших бомбардировщиков.

Они уже медленно ехали по Гилфорд-стрит.

— Да, будь у меня пистолет...

— Неужели они осмелятся?

Она взяла его под руку, словно хотела остаться с ним в такси, где им ничто не угрожало. Он со стыдом вспомнил, что считал ее сообщницей Л.