Вознесение - Лиз Дженсен

— Будь у меня ребенок, я назвала бы его Феликсом. Феликс значит «счастливый», верно? Такое вот ироничное имя. — Жду продолжения и думаю: а мне он всегда представлялся Максом. — Но у меня не будет детей.

У меня тоже. В больнице сказали, я чуть не умерла и «спасти плод не было никакой возможности». «Плод». Любопытный эвфемизм. Макса нет. И никогда не будет.

— А почему ты решила, что у тебя не будет детей?

— Зачем? В нашем дерьмовом мире? Я же не садистка.

Знакомая песня. Хэриш Модак ее бы поддержал.

— Я могла бы назвать тысячу разных причин, — говорю я. Хотя тут я погорячилась: поймай она меня на слове, вряд ли я смогла бы придумать хотя бы одну.

Внутренний вихрь Бетани уже мчится дальше. Она наклонилась, и я чувствую на затылке ее дыхание. Любимый ее прием, способ заставить меня понервничать.

— Выберусь я отсюда или нет — тут все от тебя зависит, Немочь, — шепчет она, нагнувшись так близко, что ее губы касаются волос у виска. Хриплый голосок пробирается все глубже, ввинчивается в меня с упорством экзотического паразита. — От того, умеешь ты делать свою так называемую работу или нет. — По позвоночнику растекается знакомая боль, взбираясь от раздробленного позвонка к шее. Передергиваюсь и меняю положение. Два года в инвалидном кресле научили меня: когда ты наполовину мертва, во второй половине иногда просыпается яростная и чуть ли не воинственная жажда жизни. — У Джой Маккоуни было девять звезд из десяти, но этого оказалось мало. Как дошло до дела, ей попросту не хватило пороху. Теперь она за это расплачивается. Но может, с тобой выйдет иначе. Тебе не приходило в голову, что судьба послала тебя сюда не просто так?

— В каком смысле?

— А в том, что поможешь ты мне выбраться отсюда или нет?

Смотрю на гордо алеющий фасад. Налетевший порыв ветра скользит по нему, срывает ворох сухих листьев. Молча поворачиваюсь к Бетани. В ее глазах застыло далекое, мечтательное выражение, как будто она всматривается за горизонт или в параллельный мир.

Завтра будет гроза, придет с запада. Люблю грозы с запада. Знаешь что, посмотрю-ка я на нее из кабинета творчества. — Тут она на секунду умолкает. — А ведь ты никогда его так не называешь. Слишком пафосно, да? — Прячу улыбку. — Вид там хороший. Запасемся попкорном, будем друг друга угощать. Усядемся рядышком и будем пить колу из одного стакана, как в кино. — Бетани молчит, и я, не глядя, знаю, что она улыбается. — А хочешь, притворимся, будто ты моя мамочка.

Глава четвёртая

По дороге домой я заезжаю в бассейн. В такую жару полседьмого — самое подходящее время: пусть вода слишком теплая — гораздо теплее восемнадцати градусов, при которых только и можно ощутить настоящую свежесть, — зато, если повезет, в моем распоряжении будет целая дорожка. Но видимо, сегодня не мой день. Не успеваю я припарковаться, на соседнем «инвалидском» месте резко останавливается машина (синий «рено-гибрид»), и сидящая внутри женщина устремляет на меня полный мольбы взгляд. Светлые глаза, рыжие, блестящие рыжие волосы… Она, давешняя незнакомка. Сегодня с ней лысеющий блондин с усталым лицом — похоже, из тех работяг, которым «ни на что не хватает времени». Старше ее. Пригнувшись к рулю, он тоже поворачивается ко мне и смущенно разводит руками, как будто взывает к моему сочувствию, а когда его спутница приоткрывает дверцу, хватает ее за рукав. В следующее мгновение они уже дерутся, а я смотрю на их жалкую схватку, и воображение рисует мне безысходную, бессловесную муку двоих, намертво прикованных друг к другу ипотечным кредитом и общими генами детей. Понятно, что их ссора каким-то неведомым образом связана со мной, и, хотя я уже припарковалась, причем очень удачно, выходить из машины не спешу. С каждым разом эта процедура дается мне все легче, но вытаскивать кресло в присутствии странной парочки отчего-то не хочется. Не нравится она мне, эта женщина.

Впрочем, менять свои планы я не хочу. Может быть, если я покручусь по парковке, они решат, что я уехала, и уедут сами. Даю задний ход и вижу в боковом зеркале, как незнакомка поворачивается к спутнику и что-то кричит. Лицо у нее совершенно несчастное. Что-то явно стряслось, какое-то непоправимое, страшное несчастье. Может, эти двое — родители кого-нибудь из оксмитских пациентов? Возраст у них подходящий. Психическое заболевание у ребенка — тяжкое испытание, не одна семья распалась по этой причине. Но если рыжеволосая незнакомка хочет со мной поговорить, почему бы ей не договориться о встрече по обычным каналам? Когда я возвращаюсь на прежнее место, их уже нет. Путь к бассейну свободен. Можно спокойно поплавать. Однако глаза рыжеволосой незнакомки мне удается стереть из памяти только после тридцати кругов.

Гроза началась. Небо пошло пятнами туч; мерно, будто гигантская сушильная машина, погромыхивает гром. В студию, где уже сидит на своем посту кряжистая бритоголовая медсестра, входит Бетани, и мы вместе смотрим на разворачивающийся за окном спектакль. Бурлит и пенится небо, над чернильной поверхностью моря потрескивают трезубцы молний. На заднем фоне сосредоточенно машут крыльями белые ветряки. Деревья с трудом удерживаются в земле, их вывернутые наизнанку кроны похожи на пучки водорослей, от которых временами отделяется нить и тут же снарядом уносится прочь. Вспышки молний озаряют погруженную во мрак студию, а Бетани кругами ходит по комнате, поворачивая голову из стороны в сторону, как будто ловит пульсацию воздуха. Открыв окно, она прижимается лицом к белым прутьям решетки и глубоко вдыхает.

— Хорошо бы очутиться на вершине горы. Стоять и ждать, и пусть в меня ударит молния. Бац! Прям в макушку. Или нырнуть в горящее море.

— Мне бы хотелось узнать, что ты думаешь о смерти. Какие у тебя ассоциации, мысли… — говорю я, просто потому, что попытаться стоит. Бетани пропускает вопрос мимо ушей. Сегодня я здесь лишняя и только отвлекаю ее от важных, королевских дум. Наконец она перестает метаться, замирает посреди комнаты и жадно втягивает наэлектризованный воздух. Лицо ее забрызгано дождем.

— Держи. — Сую ей в руки угольный карандаш с раздражением, которое почему-то не могу скрыть. — Пришла в студию, так рисуй.

Как ни странно, она безропотно садится за стол и начинает рисовать — сосредоточенно, почти уткнувшись носом в страницу, и с таким пылом, что уголек чуть не рвет бумагу. Рука так и летает над листом, взметая облачка черной пыли. Время от времени Бетани вытирает пот с лица, оставляя на коже жирные полоски сажи. В ее набросках — спирали, причудливые арабески — нет ни капли сходства с тем, что происходит за окном. Она быстро исчерчивает один лист за другим; устав от очередного рисунка, смахивает его на пол. На одном из них замечаю человеческую фигурку — мужчина ныряет со скалы.

— Кто это?

Никогда не видела клифф-дайверов? По телевизору показывали. В Акапулько. Разводят руки в стороны и ныряют со скал в море. Как Иисус.

Ты считаешь себя верующим человеком?

— Нет.

Но ведь раньше ты верила в Бога. Та церковь, в которой ты…

Его церковь. Не моя. — Показывает на виски. — Вот, видишь? Метка зверя. Врачи любят этим заниматься. Одно вводят, другое вытягивают.

— Опиши мне своего отца. Что он за человек? Я знаю, у тебя к нему двойственные чувства, но, может, ты мне о нем расскажешь?

Мотает головой.

— А о матери?

— О! Придумала, что я тебе расскажу. Очень полезный факт об электричестве. Считается, что молния не может ударить в одно и то же место дважды. Но есть люди, в которых молния попадала не два даже, а три раза. У них в крови много металла. Как у меня.

— По-твоему, ты притягиваешь несчастья? — спрашиваю я, катая кусочек мела между пальцами. Во мне зреет непреодолимое желание рисовать, и не важно, что это будет, главное — увидеть свой след и убедиться: я существую. Однако что-то мне мешает — нечто примитивное, засевшее глубоко во мне, живущее по своим, никому не известным законам.

Бетани качает головой, улыбается и укоризненно цокает языком:

— Со мной этот номер не пройдет. Забудь свои психологические штучки. Попробуй задать настоящий вопрос.

— А ты меня научи. Давай поменяемся ролями.

— Ага. Разбежалась, — смеется Бетани. — Какой идиот захочет меняться местами с калекой?

Принимаюсь наводить порядок в уголке для работы с глиной. Через минуту раздается звонок на обед, в студию входит медсестра и уводит Бетани. Я остаюсь одна.

За окном собираются тучи, растекаются волнами серого пара. Глядя на их бесшумный, призрачный бег, я вдруг понимаю, что уже не могу не думать о Бетани. Когда мои мысли сосредоточены на ней — даже если они не всегда приятны, — я забываю о себе. А забвение, как я теперь выяснила, иногда превращается в наркотик. Бетани не испытывает к нашему миру никаких добрых чувств. И если представить, что по каким-то своим — и, возможно, веским — причинам ты разделяешь ее нелюбовь, представить, будто и ты веришь, что умер в четырнадцать лет, то жить в этой клинике, воображая, будто в тебя вселился могущественный призрак — этакая разъяренная, наэлектризованная Гея, — судьба далеко не худшая. Если со всех сторон на тебя сыплются катастрофические прогнозы климатологов, а в детстве тебя кормили рассказами о геенне огненной — идее, в которую верят все больше и больше людей, — почему бы не поддаться заблуждению о том, что у тебя есть особый дар? Электрошок, как известно, на время стирает память, и можно рождаться заново, неделю за неделей, и громко сулить миру мрак и погибель или, в другом настроении, искать утешения в своих маленьких сокровищах — в мечтах и страхах, которые хранятся в подвалах твоей памяти. Я сама через это прошла и знаю, как это бывает: надежды, спрятанные на дальнюю полку или яростно отброшенные в сторону, спасительные иллюзии о том, что человек — центр вселенной, превратившиеся в бессмыслицу и абсурд.