Литературные первопроходцы Дальнего Востока - Василий Олегович Авченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Покинув Аян, Гончаров штурмует хребет Джугджур – «тунгусский Монблан»: «Я шёл с двумя якутами, один вёл меня на кушаке, другой поддерживал сзади. Я садился раз семь отдыхать, выбирая для дивана каменья помшистее, иногда клал голову на плечо якута… Наконец я вошёл. Меня подкрепила рюмка портвейна. Как хорошо показалось мне вино, которого я в другое время не пью! У одного якута, который вёл меня, пошла из носа кровь».
«Печальным, пустынным и скудным краем» называет Иван Гончаров эти места – север Хабаровского края и восток Якутии. «Здесь никто не живёт, начиная от Ледовитого моря до китайских границ, кроме кочевых тунгус, разбросанных кое-где на этих огромных пространствах. Даже птицы, и те мимолётом здесь. Зверей, говорят, много, но мы, кроме бурундучков и белок, других не видали. И слава Богу: встреча с медведем могла бы доставить удовольствие, а может быть, и некоторую выгоду – только ему одному». Дальше: «Выработанному человеку в этих невыработанных пустынях пока делать нечего. Надо быть отчаянным поэтом, чтоб на тысячах вёрст наслаждаться величием пустынного и скукой собственного молчания, или дикарём, чтоб считать эти горы, камни, деревья за мебель и украшение своего жилища, медведей – за товарищей, а дичь – за провизию».
И всё-таки Иван Гончаров не жалуется – едет себе и не унывает, по крайней мере не показывает вида, несмотря на неприспособленность к тяготам и лишениям: «А слава Богу, ничего: могло бы быть и хуже». Даже шутит в своей мягкой манере. Вот один из ответов на вопрос, каким образом русские освоили чуть не весь континент и вышли за его пределы: даже в мечтательном барине-домоседе вдруг обнаруживаются выносливость, упорство, известное безразличие к собственной участи, какой-то киплинговский генетический империализм.
С другой стороны, есть основания полагать, что в своей книге он сознательно сглаживал невзгоды и опасности, дабы избежать излишнего пафоса и героики. Это художественное решение делает «Фрегата “Паллада”» чем-то большим, нежели просто путевые записки.
Сам Иван Гончаров заметил: «Голых фактов я сообщать не желал бы: ключ к ним не всегда подберёшь, и потому поневоле придётся освещать их светом воображения, иногда, может быть, фальшивым». Критик Дмитрий Иванович Писарев[182] уже в 1859 году заявил: книгу следует воспринимать как «чисто художественное произведение». В ней, считал Писарев, «мало научных данных», «нет новых исследований», нет «подробного описания земель и городов», а вместо того – «ряд картин, набросанных смелой кистью».
Позже эту мысль развивал Борис Энгельгардт: «Подлинная история путятинской экспедиции, как её можно восстановить по официальным документам и показаниям участников, и её литературное “изображение” в гончаровских “очерках” резко расходятся между собой. “Правдивый до добродушия” рассказ оказывается на деле чрезвычайно лукавым, трактуя “героический” – по терминологии кронштадтских моряков – поход “Паллады” как лёгкую прогулку по тропическим морям, не лишённую, конечно, своих терниев, но в общем вполне комфортабельную и приятную». Энгельгардт делает вывод: «“Фрегат ‘Паллада’ ” – прежде всего литературное произведение, в основе которого лежит определённый художественный замысел и которое преследует цели, далеко выходящие за пределы бесхитростного и правдивого описания путешествия… Оно направлено против художественных и бытовых традиций русского романтизма тридцатых и сороковых годов».
О том же самом пишет филолог Алексей Юрьевич Балакин: «Исследователи смело опираются на сообщаемые Гончаровым факты, зачастую абсолютизируя их и не подвергая никакой дополнительной проверке. Но подобное доверие к фактографической стороне “Фрегата” может привести к некорректным, а то и просто ошибочным трактовкам гончаровского текста. Ведь, как и любое произведение, стоящее на стыке документального и художественного жанра, книгу Гончарова нельзя рассматривать как объективный исторический источник. Любой факт, фиксируемый в текстах подобного рода, вступает в сложное взаимодействие с общей художественной задачей всего произведения или отдельной его части. Аттестуя публике “Фрегат ‘Палладу’ ” как собрание писем к друзьям, Гончаров тем самым ставил свою книгу в совершенно определённый литературный ряд… Письма друзьям из плавания действительно писались – до нас их дошло тридцать… Но нетрудно заметить, насколько текст книги отличается по сути от текста реальных писем: в книге смягчены формулировки, по-иному расставлены акценты, иначе интерпретированы события. В книге Гончаров постоянно сглаживает резкие пассажи писем, снимает постоянные жалобы на хандру и нездоровье, значительно ослабляет описания неудобств и опасностей, сопряжённых с плаванием… Под верхним пластом непритязательных писем к друзьям в ней скрывается идеологизированный и тенденциозный message, который нуждается в осторожной и скрупулёзной дешифровке. Гончаров не мог напрямую написать ни о сложных дипломатических интригах, ни о подковёрной борьбе различных министерств, ни об изменении политических приоритетов, ни о взаимных кознях вышестоящих начальников, – но за его внешне бесстрастными фигурами речи стоят осторожные фигуры умолчания, выявление и изучение которых может открыть нам то, что могли видеть лишь самые осведомлённые и внимательные современники писателя».
Автор «Фрегата “Паллада”», с одной стороны, затушёвывал трудности и риск, с другой – выдвигал на первый план «достижения, настоящие и будущие, европейской цивилизации, техники и комфорта». Если романтики упивались экзотикой, то Иван Гончаров даже в африканках искал знакомые, привычные черты: «Одета, как наши бабы. Некоторые женщины… поразительно сходны с нашими загорелыми деревенскими старухами». Увидит яркую тропическую птицу – и тут же низведёт её до «воробья»: «Так же копается, как наш, во всякой дряни, разбросанной по дороге». Гончаров писал не столько о подвигах и чудесах, как многие его предшественники в жанре травелога, сколько о достижениях в области мореплавания. «Путешествия утратили чудесный характер. Я не сражался со львами и тиграми, не пробовал человеческого мяса…» – говорит он, намеренно дегероизируя свой поход и доказывая, что в середине XIX века о странствиях следует повествовать по-новому, не так, как раньше. Этим же обстоятельством, вероятно, можно объяснить удивительное спокойствие (чтобы не сказать – равнодушие) рассказчика – человека сугубо штатского – в отношении Крымской войны и связанных с ней опасностей. Тот же самый подход просматривается и в описании обратного пути Гончарова через Сибирь.
Хотя, конечно, «художественный» в данном случае вовсе не означает «выдуманный». Книга Ивана Гончарова при всех оговорках остаётся образцом великолепной документальной прозы.
В последние дни августа 1854 года писатель начинает сплав на лодке по Мае – правому притоку Алдана, полноценной транспортной артерии: «Всех станций по Мае двадцать одна, по тридцати, тридцати пяти и сорока вёрст каждая. У русских можно найти
