Дорога домой (сборник) - Валериан Курамжин

Но прошло, вернее почти прошло. Отметили сороковой день, стали думать о памятнике – какой и как поставить, ведь захоронение – то старое, семейное, там и старики, и брат Сергей Иванович, что во Вьетнаме погиб. Константин Иванович решил взять отпуск (на больничных сидеть было уже как-то неудобно). Отпуск ему, конечно, дали, как и материальную помощь, да еще и премию. Он все деньги отложил на памятник. Через год, будущим летом, когда могила «осядет» тогда и памятник поставят Вере, торопится не стоит.

В марте Ивану предложили новую работу – буровым мастером в Нижневартовске. Он улетел осмотреться и подписать контракт, да и с жильем вопрос решить. «Потом, мол, приеду, говорил, заберу тебя, батя, и Антонину, квартиру в Москве сдадим и махнем в Сибирь, глядишь, и полегче всем будет, а летом и памятник поставим».

Константин Иванович не соглашался, не хотел уезжать из Москвы, от Вериной могилки, на кладбище ездил каждый день, пока был в отпуске, а потом по выходным. Но в конце концов согласился, понимал, что один не выдержит, память о тех сорока днях все не возвращалась, он даже попросил Тоню все ему записать, день за днем, потом читал, читал, а вспомнить не мог. Тогда он начал тренировать свою память, вспоминать детство, как кого звали, школьные события. Но тщетно: те сорок дней – как в тумане. Серый, липкий туман – и больше ничего. Ванечка звонил из Нижневартовска почти каждый день, беспокоился за отца и жену (Антонина к тому времени ходила на пятом месяце беременности, врачи говорили, что все хорошо и повода волноваться нет), но приезд в Москву все откладывал и откладывал, ссылаясь на неопределенность с жильем, и обещал приехать на майские праздники.

А в конце апреля на его буровой произошла авария, точную причину так и не установили, все получили страшные ожоги и травмы. На третий день после аварии Иван Константинович Семенченко скончался в реанимации Нижневартовской городской больницы, не приходя в сознание.

И опять был гроб, только цинковый, и опять материальная помощь и зарплата за полтора месяца в конверте, и похороны. Рядом были его друзья с работы, да сосед по лестничной клетке. Тонечка от этой вести чуть не померла, попала на сохранение, но ребенка (уже ясно было, что мальчика) спасти не удалось. Ее оставили еще на неделю в больнице, так что хоронили без Антонины.

Константин Иванович со всем этим справился, пережил, похоронили Ваню достойно, в одной ограде с матерью (правдами и неправдами, все удалось согласовать с кладбищенской братвой), а когда наступили девятый и сороковой дни, уже и Тонечка была дома, помогала, вся высохшая и почерневшая, почти ничего не говорила, а только безостановочно промокала глаза концами своего старушечьего платка.

Так и стали они жить – вдовец, потерявший жену и сына с разницей в какие-то полгода, и вдова, совсем одинокая (родители умерли в раннем возрасте, братьев и сестер не было, родственники давно разъехались по необъятному СССР и не давали о себе знать), молодая еще и красивая, но без специальности и постоянной работы, да и детей иметь уже не могла. После Ванечки и смотреть ни на кого не хотела, не то чтоб о замужестве думать. Она выучилась на секретаря – машинистку, устроилась на работу в какое-то ПТУ, начала было брать работу на дом, но тут взбунтовался Константин Иванович (не выносил он вечером стук пишущей машинки), и она перестала. Пробовала вязать и шить на заказ, на продажу, но получалось плохо. Забросила и это.

Следующим летом они все-таки поставили памятник, правда скромненький. Но фотографии удались и оградку заменили, скамеечку поставили побольше, чтобы двоим удобно было сидеть, и столик. Ездили они на кладбище теперь всегда вдвоем, по воскресеньям, одевались празднично, брали с собой немного еды, конфеты, четвертинку водки. Долго сидели молча, думая каждый о своем.

Дома тихо ужинали, телевизор не включали. В один из таких вечеров Константин Иванович достал из тумбочки еще одну четвертинку, молча поставил на стол, разлил, пододвинул к себе тарелку борща.

– Будешь?

– Да ведь на работу завтра.

– Ну это завтра, а я про сейчас.

Они выпили не чокаясь, допили водку, потом долго пили чай с остатками кекса, молчали.

– Убирать, Константин Иванович?

– Убирай.

Константин Иванович вышел на балкон, где когда-то, еще при Вере, когда бросил курить, схоронил пачку «явы» и спички, заглянул в шкаф, сигареты были на месте.

Он закурил, закашлялся, но докурил сигарету до конца, до самого фильтра и с наслаждением выбросил окурок во двор. Вот так!

– А помнишь, Тонечка…

– Что, Константин Иванович?

– Ну, это, когда Вера померла, когда мне плохо совсем было, ну те сорок дней?

– Помню.

– Помнишь, как ты ложилась со мной рядом и успокаивала меня, плакала, шептала что-то?

– Помню.

– Вот я ничего из этих сорока дней не помню, а это помню. Тепло было так, хорошо…. А я ведь не старый еще, Тонечка, мне всего-то сорок семь лет, и уже два года, как Веры нет, и Ванечки тоже. Полежи со мной, Тонечка, просто полежи, убаюкай меня, успокой, ведь одни мы с тобой совсем на этом свете.

– Не хорошо это, Константин Иванович, ведь мы же родственники.

– Не хорошо, если бы я бабу в дом привел, или ты мужика! Да и какие мы родственники? Фамилию мою носишь, а по крови – нет, не родственники! Да и говорю я тебе что? Просто полежи.

Пока Тонечка убирала со стола, он умылся и прошел в свою комнату, разобрал постель и надел свежее белье, достал из шкафа еще одну подушку и лег. Он слышал, как Тонечка ходила в ванную, закрывала дверь на балкон и что-то делала на кухне. Он уже почти засыпал, когда она вошла и легла рядом. Он подвинулся к стене и, не открывая глаз, положил руку ей на плечо.

– Вера, – прошептал он, – Вера!

Больше ни он, ни она не произнесли ни слова. Боль, стыд, неизрасходованная страсть, потерянная любовь и жажда жить, здоровая потребность любить и снова стыд. Она беззвучно плакала, лежа с открытыми глазами, а он, опустошенный и растерянный, боясь пошелохнуться и проронить хоть слово, замер, боясь и ненавидя самого себя. Так он и уснул, а Тонечка вышла из его комнаты, долго мылась в ванной, потом до утра сидела на кухне, смотрела в окно, пила чай и курила его сигареты.

Наутро он долго не выходил из своей комнаты, все ждал, когда хлопнет входная дверь. Наконец дверь хлопнула. Константин Иванович медленно поднялся, как чужой, прошел в ванную, затем на кухню, заглянул зачем-то в кладовку и Тонину комнату. Везде было убрано, на кухонном столе, под салфеткой стоял приготовленный для него завтрак, к которому он так и не притронулся.

Он очень хорошо помнит этот день. Как чуть было не опоздал на работу, как нервничал и ругался с коллегами без всякого повода, как себя последними словами проклинал, как не мог ни с кем посоветоваться, обсудить случившееся, найти выход.

Обедать он не пошел, а весь обеденный перерыв ходил по заводской территории, бубнил что-то себе под нос, кивками отвечал на приветствия и думал, думал, а потом и придумал.

После обеда он пошел к начальнику цеха, долго и путано что-то объяснял, говорил про семейные обстоятельства, про какой-то ремонт, который он якобы затеял, и в конце-концов попросился работать (а работал он тогда начальником участка) сменным мастером, но только во – вторую смену.

Просьба его была странной, но начальник не стал вникать в тонкости, согласился, поддержал. Быстренько все оформили – приказ, переводную, начальник сбегал в отдел кадров и даже к директору – утвердить персональную надбавку к окладу (ведь Константин Иванович переходил на новую работу с «понижением») и к концу рабочего дня все и уладилось.

Теперь он уезжал из дома часа в три дня, вторая смена начиналась в четыре, а возвращался за полночь, когда Тоня уже спала. По началу она пыталась его ждать, готовила ужин, но он неизменно отказывался, от еды. Говорил, что устает, не до ужина. Разве только стакан кефира. И каждый вечер стакан кефира ждал его на тумбочке у кровати. Вставал он поздно, когда Тони уже не было дома, съедал приготовленный ею завтрак и уходил в магазин или просто погулять, иногда забредая на утренний сеанс в кинотеатр «Слава», благо, что рядом. А иногда просто сидел в парке на скамеечке, не думая ни о чем.

В будние дни они с Тонечкой практически не виделись, а в выходные и по праздникам по-прежнему ездили на кладбище и просиживали там долгие часы, вспоминая каждый свое, подкармливая прилетающих на могилу синичек.

Свои дни рождения не отмечали, словно их и не было, а вот дни рождения и дни смерти Веры и Ванечки отмечали обязательно, но всегда только вдвоем, всегда дома, всегда скромно и как-то отрешенно.

Незаметно подкрался пенсионный возраст. Константин Иванович с завода ушел, пенсию оформил, ветеранское удостоверение получил, подарок брать не стал, а попросил деньгами – все отнеслись к этому с пониманием и собрали толстый конверт. Накрыли стол в красном уголке, тосты и речи говорили, некоторые даже прослезились и лезли целоваться, но закончили быстро. Константин Иванович всех поблагодарил, обнял на прощание, забрал свои вещи из шкафчика в раздевалке и ушел, попросив не провожать. Словно не было тех сорока лет, что он на заводе этом проработал. Как отрезало.