Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали - Николай Петраков

Между прочим, Пушкин обожал мистификации. Летом 1836 г. Соболевский рассказал Пушкину правду о талантливой мистификации Проспера Мериме, опубликовавшем «Песни западных славян». Пушкин искренне считал, что имеет дело с фольклорными записями. Соболевский вынужден был специально связаться с Мериме, которого хорошо знал; и лишь ответное письмо французского писателя окончательно убедило Пушкина, что речь идет о тонкой подделке. Он был в восторге от того, что Мериме сумел ввести в заблуждение не только его, но и Адама Мицкевича. Подделка оказалась высшего качества. В январе 1837 г. (!) Пушкин сам создает фальсифицированную литературную миниатюру на тему мнимого вызова на дуэль Вольтера несуществующим потомком Жанны Д'Арк («Последний из свойственников Иоанны Д'Арк»). Так что можно констатировать, что Пушкин живо интересовался разного рода мистификациями, и они не чужды были ему самому.

Теперь обратимся к анонимному пасквилю. Попробуем психологически проанализировать его оскорбительность для Пушкина. Практически все, кто хоть раз ознакомились с текстом анонимного письма, согласны, что в нем содержится намек на интимную связь жены Пушкина с императором. Вопрос: кто мог посметь пойти на такой афронт с самодержцем всея Руси и во имя чего? Риск огромен, учитывая давно налаженную Бенкендорфом систему спецслужб и органическую склонность верноподданных к доносительству. Цель при этом достаточно туманна. Ведь поэт уже не первый год живет в паутине слухов и сплетен, о которых ему уже давно и хорошо известно. Все видят, что он обречен на долгую и мучительную пытку. Зачем же интриганам ускорять события? Вопрос второй: кто мог считать связь Н.Н. с царем позорной? Недруги поэта из высшего света никак не могли. Подложить собственную жену в постель к императору было для них почетным делом. В этом отношении весьма интересно свидетельство К. К. Данзаса: «Замечательно, что почти все те из светских дам, которые были на стороне Геккерна и Дантеса, не отличались блистательною репутациею и не могли служить примером нравственности».

Итак, вполне очевидно, что авторами анонимного письма не могли быть люди высшего света или приближенные к нему. Даже чувство зависти или ненависти к Пушкину ни при каких условиях не могло перевесить ощущение страха перед возможным разоблачением автора намека на шашни императора. Разницу между молвой (устной сплетней) и документом (пусть даже анонимным) отлично понимают российские царедворцы и в XXI в.; что ж тут говорить о первой половине XIX в. Автору анонимного письма была чужда психология придворного вельможи. Он, несомненно, был вольнодумцем в том смысле, что исповедовал свободу и приоритет прав дворянина перед абсолютной и безграничной властью монарха. Это был человек, которому были близки взгляды декабристов (боровшихся, между прочим, не за свободу крестьян, как долбили нам советские историки, а за свободу и независимость дворянского сословия, которое Романовы держали в холопстве, но это отдельный сюжет). Честь дворянина – это мотивация поведения друзей Пушкина и самого Пушкина.

Продолжим наш анализ текста и психологического подтекста анонимного письма. В нем, помимо Пушкина, упомянуты две фамилии: Д. Л. Нарышкин и И. М. Борх. Со вторым все понятно: этот переводчик департамента внешних ношений со своей женой Л. М. Голынской прославился большим распутством. Подноготную четы Борхов, судя по всему, Пушкин знал так же хорошо, как и анонимный автор пасквиля. Но вот с Нарышкиным не все понятно. Конечно, Нарышкин известен как рогоносец, как муж возлюбленной Александра I. Но одна деталь: роман между Александром и Нарышкиной естественным образом угас еще в 1817 г., т. е. за двадцать лет до событий, приведших к дуэли Пушкина. Смена официальных царских любовниц осуществлялась быстрее, чем смена царских перчаток. Да и двенадцать лет как правит другой император, который еще более сладострастен и не менее щедр по отношению к мужьям-рогоносцам. Естественно, нам с высоты веков кажется, что два десятилетия срок ничтожно малый. Но современникам Пушкина, получившим дубликаты анонимного письма, наверняка пришлось напрягать память, чтобы вспомнить историю Нарышкиных (хотя люди интеллектуальные эту историю, безусловно, знали). Но ведь нам обычно твердят о великосветской толпе, в глазах которой и хотели авторы диплома опорочить поэта. Так вот, у этой «толпы» перед глазами был такой калейдоскоп фавориток и рогоносцев, что вряд ли упоминание Нарышкина было рассчитано на них (а уж Геккерны вряд ли были знатоками интимных историй российского двора двадцатилетней давности).

Но был один человек, для которого имена Александра Павловича, Нарышкиной и императрицы Елизаветы Алексеевны слились в единый клубок и были глубоко близки. Этот человек – Александр Сергеевич Пушкин. Доподлинно известно, что юный лицеист был влюблен в императрицу. Некоторые пушкинисты не без основания считают, что она стала его Беатриче, его музой на всю жизнь. Ей он посвятил откровенные строки:

Свободу лишь учася славить,Стихами жертвуя лишь ей,Я не рожден царей забавитьСтыдливой музою моей.Но, признаюсь, под Геликоном,Где Касталийский ток шумел,Я, вдохновенный Аполлоном,Елисавету втайне пел.Небесного земной свидетель,Воспламененную душойЯ пел на троне добродетельС ее приветною красой.

Естественно, юный Пушкин воспринимал практически открытое сожительство Александра I с Нарышкиной как оскорбление обожаемой им Елизаветы Алексеевны, как надругательство над своим юношеским идеалом. Он возненавидел «плешивого» тезку, а потом на долгие годы сохранил глубокую неприязнь к человеку, доставившему душевную боль и моральное унижение его юношеской мечте. Вот почему возникла тень Нарышкина, когда Пушкин пошел на свой последний бой со средой, которая мечтала всосать его в дерьмо своей повседневности, сделать своим, подвести «к общему знаменателю».

Чувственная, рефлексирующая душа поэта неминуемо входит в конфликт с холодным расчетом мистификатора. И на этом гребне противоречий надо искать «проколы» анонима и истинное авторство. Я уверен, что содержательная, смысловая структура текста диплома с головой выдает его автора. Первое: прямое включение императора в «рогоносную интригу». Второе: использование для обличения императора «историографии», т. е. аналогии из интимной жизни его старшего брата. Третье: для подчеркивания аморальности поведения императорской семьи (императрица, конечно, была в курсе «интима своего супруга» на стороне) введение в контекст диплома известного своей извращенностью И. Борха[4]. Все это в совокупности мог создать только Пушкин.