Под волнами Иматры - Александр Лавров (Красницкий)

– Да ничего, а что?

– Вы что-нибудь знаете?

– Ровнехонько ничего!

– Простите, тогда вы что-нибудь думаете?

– А уж это мне знать, что я думаю…

– Скажите… ведь ваше замечание говорит о преступлении…

– Ну, это как вы хотите… только отчего же приятелю усопшего приятеля не помянуть?

– Но ведь этого мастерового нет здесь.

– Мастерового? Какого мастерового?

– Вы сами же сказали!

– Ошибаетесь, любезнейший, я сказал: мастера.

– Так не все ли равно?

– А это опять-таки – как вам угодно… Простите, меня любопытство берет…

С этими словами Кобылкин бросил следователя и подбежал к Раките.

– Так побил покойничек вчера жену-то? – подмигивая и кривляясь, спросил он.

– Так точно, побил!

– А за что, не знаете?

– Не могу знать, дело семейное!

– Да, семейное! Бедная женщина, ишь, муж тут лежит мертвехонький, а она не пришла. А вы как же это, господин околоточный, не знаете, почему она не пришла?

Ракита глаза вытаращил от изумления.

– Простите, думал, узнает, скажут…

– То-то вот! Вы подите-ка, посмотрите!

– Что еще такое? – подошел прокурор.

– Вот пойдемте все за ним, – кивнул головой на Ракиту Кобылкин, – так и узнаете; а вам, мой любезнейший друг, я вот что скажу…

Он наклонился совсем к уху следователя и прошептал:

– Не все мастера мастеровые, бывают и баре-мастера, только кто на что горазд.

Кобылкин весело улыбался, как будто говорил что-то пикантное.

Глава 13

Порфирий Михайлович Козловский, судебный следователь, задрожал, когда услыхал эти слова.

– Тише, тише! – остановил его улыбавшийся все так же Мефодий Кириллович. – Знаете, пусть прокурор добирается, как хочет, а мы с вами пойдем… У меня тут на двоих шарабанчик есть…

Не прощаясь ни с кем, он потащил за собою Козловского к группе стоявших поодаль экипажей.

– Ив-а-ан, шар-а-а-бан! – еще издалека закричал он.

То, что Мефодий Кириллович называл шарабаном, было просто-напросто двухколесной таратайкой.

– Ты, Ваня, иди домой, я вот их подвезу и сам отправлюсь, – объявил Кобылкин сидевшему в таратайке человеку. – Ну-ка, добрейший, лезьте!

Козловский повиновался беспрекословно. Он понимал, что Мефодий Кириллович хочет сделать ему сообщение и притом так, чтобы никто, кроме их двоих, не присутствовал при разговоре.

Так оно и вышло.

Отъехав настолько, что никто их не мог слышать, Мефодий Кириллович оглянулся по сторонам и, не глядя на Порфирия Михайловича, резко отчеканил слово за словом:

– Однако не долго же вдовствовала жена этого пьяницы Алексея Кондратьева!

– Что вы хотите этим сказать! – воскликнул он.

– Только то, что она последовала за своим мужем.

– Быть не может! Умерла?

– Вот увидите сами…

Порфирий Михайлович снял шляпу и платком отер выступивший у него на лбу пот.

– Что же это такое?… Неужели злой рок?… – проговорил он. – Погибает муж при обстоятельствах, исключающих возможность преступления…

Кобылкин пристально и в то же время насмешливо поглядел на своего спутника.

– И вслед за ним, – докончил свою речь Козловский, – умирает и жена… Что это, несчастное совпадение? Отчего умерла эта Кондратьева?

– По-видимому, от угара, а на самом деле я не знаю от чего… Вернее всего, что от угара!

Теперь Кобылкин не гримасничал, не выкидывал никаких обычных своих штук. Лицо его было бесстрастно-холодно, голос приобрел металлический оттенок. Он был совершенно неузнаваем.

– Мефодий Кириллович! – умоляюще заговорил Козловский, – вы, оказывается, знаете то, чего даже не знает наружная полиция, например, гибель этой Кондратьевой…

– Это все очень просто, – перебил Порфирия Михайловича Кобылкин. – У меня есть люди, мною выдрессированные, так сказать, простите за цинизм, натасканные на преступление. Они были вчера вечером и здесь, и в местном полицейском участке. Когда вовсе не вовремя явился Ракита и стал с лихорадочной поспешностью посылать людей за Кондратьевым, вовсе нетрудно было сообразить, что ему стало известно что-то новое. Когда же прибежали сказать, что Кондратьева нашли мертвым, один из моих агентов догадался кинуться в его жилье. Он занимал жалкую избушку, жили он да жена; взрослая дочь имеет деликатное занятие в городе. Агент мой нашел Кондратьеву мертвой.

– Отчего же он не поднял тревоги?

– Я его только похвалил за это. Он сделал как раз то, что сделал бы и я…

– Понимаю! – воскликнул Козловский. – Вы надеялись, что убийцы, если они были, вернутся и выдадут себя… Учреждено было наблюдение?

– На что я надеялся – это мое дело, – холодно сказал Кобылкин, – а затем я не говорил об убийстве, напротив того, ясно выразился по-русски, что смерть Кондратьевой произошла, по-видимому, от угара.

– Только по-видимому… Но что же вы, Мефодий Кириллович, говорите и не договариваете?

– Ах, если бы я мог договорить!

– Кто же мешает-то вам?

– Сам я себе мешаю – вот кто!… И то я разболтался с вами, а болтать вовсе не в моих привычках…

Козловский улыбнулся.

– Вам смешно? – заметил эту улыбку Кобылкин. – Еще бы! Старичишка не болтает языком, только когда спит, и вдруг такой отзыв о себе.

– Да знаю я, знаю уже я вас, Мефодий Кириллович, вы не обижайтесь!

– Эх, чего обижаться? Не стоит! – махнул он рукой. – Ведь вы, когда засмеялись, так думали: „Болтать у него не в привычке, а что думал, все выболтал“, так? А болтал-то я и болтать буду… Тпру! – вдруг остановил Кобылкин лошадь.

Начинались уже дачные строения, в которых по большей части обитали рабочие с железной дороги и многочисленных фабрик и заводов этой окраины. Кобылкин, остановив лошадь, передал вожжи Порфирию Михайловичу и трусцой подбежал к придорожной канаве. Там он минуты две-три внимательно осматривал траву, каждый камешек, потом выпрямился, поглядел пристально на Козловского и медленно пошел к шарабану. Порфирий Михайлович с любопытством наблюдал за ним, но решительно не понимал, что значит весь этот осмотр.

– Нашли что-нибудь? – спросил он, когда Кобылкин сел и принял вожжи.

Тот пожал плечами, но не ответил и продолжал свою речь, как будто перерыва и не было вовсе:

– А болтал-то я и болтать буду, потому что, по моему мнению, так нужно. Вам же, любезнейший друг мой, удивляться и удивляться без конца придется… Знаете что?

Он склонился и что-то прошептал на ухо Козловскому.

– Мефодий Кириллович! – вскричал Козловский. – Да ведь вы же сами чуть не прямо говорили…

– Мало ли что язык болтает… дело не в том! А вот просьба к вам. Первая – на следствие не очень налегайте, тормозите его, пока я вам не скажу, вторая – сделайте вид, будто несчастная Кондратьева скончалась от угара… Пусть пока так будет…

– А вскрытие?

– Можно так сделать, что результаты вскрытия одному лишь вам, кроме доктора и меня, будут известны… Сделаете так?

– Слушайте, Мефодий Кириллович, – серьезно проговорил следователь, – вы уже так много сказали, что еще несколько слов вовсе не будут лишними. Они помогут мне с большей последовательностью содействовать вашим планам… Скажите, что вы знаете?

– В том-то и дело, что я ничего не знаю, а только делаю выводы.

– Будто?

– Уверяю вас… Эх, если бы я только что-нибудь знал!

– Но выводы-то, по крайней мере, выводы ваши?

Кобылкин искоса посмотрел на спутника и многозначительно произнес:

– Змею, убитую около трупа Кондратьева, я назвал песочной гадюкой. То же вам скажут и ученые зоологи. Эта порода змей, самая опасная и ядовитая из всех, водящихся в Европе, никогда у нас в России, да еще здесь, на крайнем северо-западе, не встречалась. Не ворона же, в самом деле, ее на хвосте принесла, и не приползла же она сама только для того, чтобы ужалить насмерть какого-то жалкого пьяницу. Ясно, что она привезена сюда. Теперь с какой целью? Одно мне только казалось верным, что вовсе не для уничтожения Кондратьева… Его смерть была следствием каких-то других причин.

Порфирий Михайлович покачал головой.

– Все это странно, все это так запутано, что положительно я боюсь, как бы мы все не опростоволосились…

– Все может быть, и на старуху бывает проруха… Да вот мы и приехали… Смотрите, этот Ракита успел обогнать нас… вот молодец!

Около совсем сгнившего и покосившегося домишки стоял народ. У входных дверей видны были дворники, городовые; как только у ворот остановился шарабан с Козловским и Кобылкиным, к ним подбежал дрожащий, видимо, растерявшийся Пантелей Иванович.

– Мефодий Кириллович, – путаясь в словах, залепетал он, – да это что же такое делается-то? Ведь Кондратьева-то мертвая…

– Смерть пришла, – живым не будешь, – отозвался Кобылкин, – вот тут господин следователь, а там прибудет прокурор… Я же, любезнейший Порфирий Михайлович, оставлю вас, мне здесь делать нечего.