По дороге в булочную (Сборник рассказов) - Рома Воронежский

Ручейки минут сбегают и несут часы в реке.

Мерзнут руки.

Уплывают, на щеке оставив след,

Две секунды,

Три минуты,

Пять часов

И двадцать лет.

УЖИН

Был вечерний мрак утес.

Полон был коперник звезд.

Южный Крест светил в окне.

Тень лежала на стене.

Вдруг заходит в дом комбат.

Командир, красив, богат.

Звезды светят на плече.

А во лбу горит кокард.

За спиной - мешок харчей.

И зеленый дым петард.

Подошел ко мне комбат.

Сообщил, что очень рад.

Желудь новый подарил.

Сел и трубку закурил.

И, веселые снаружи,

сели мы за стол и ужин.

Льется уж в стакан первач.

Запечен с гусями грач.

Вьется запах деревень.

За борщом летит пельмень.

Едким словом разбавляя,

сыпем соль на расстегаи.

Стуки в дверь слышны давно.

Я снимаю кимоно.

И комбат краснеет тут же.

И, веселые снаружи,

мы ложимся на кровать.

Делать вид, что будем спать.

Но вылазит из забора в подворотне шпик царицын.

И с бессмысленным укором в нас вонзает глазом спицы.

- Почему интересует, что зачем, погладь рубашку! Положи пельмень на место и свари комбату кашку! Положи пальто на место. Положи штаны на место. Положи стакан на место. Положи журнал на место. Положи рукав на стул. Положи ведро на стул. Положи табак на стул. Положи фольгу на стул.

И вот падает на землю,

то что было в небесах.

И уже дрожат колени,

будто ты идешь в коньках.

И становится противно.

И меня тошнит и рвет.

И комбат, надевши гривну,

от меня уходит вброд.

Хитрый дядя шпик царицын

достает свое варенье

и идет кормить синицу

с удовлет, побрал, вореньем.

2:25

Два двадцать пять. Куда позднее?

А ночь темна, и в ней виднее

прожитых зим сугробы льда,

и понедельник, и среда,

и чашки, полные заварки,

и кучи листьев в темном парке,

и вспышки дней, ночной салют,

и проводов холодный спрут,

на холодильнике наклейки,

и все рубли, и все копейки,

ангин прошедших шарф на шее...

И чем позднее, тем виднее.

БАЙРАМ

Туземцы напали на склад с молоком

И пьют молоко и вопли кpичат

И поят своих туземских невест

И поят своих туземчат

А стоpож валяется меpтвым в окне

Ружье его в молоке

А шея его висит на pемне

И муха сидит на носке

Туземцы пиpуют и пьют молоко

Доpвались они наконец

Лишь где-то вдали, где не видно земли

в Финляндию скачет гонец.

СТРАХ ПОТЕРИ

"Слон - это лысый медведь

с длинным носом."

Истина

Я шел, медведь, все дымным лесом, и небоскребы задевал. Живых давил своим я весом. На кости мертвым наступал. Я шел размерно, шаг за шагом. В лесу гудели провода. Я впитывал, как губка, влагу. Мне доставались и еда, и радости всей жизни вольной. Я был похожим на слона: свободный, серый, не подпольный.

Но тут мне встретилась она...

(на этом месте каждый вставляет свою историю)

Теперь на кухне, под гитару, за сигаретой и в очках, опустошая грустно тару, я приобрел тот самый страх.

Такой страшок сидит в затылке.

Мурашки топчут словно звери.

Я ковыряюсь в пицце вилкой

И ощущаю страх потери.

В квартире тихо как в кармане.

Лишь муравей шуршит в диване.

Я жду шагов и скрипа двери.

И ощущаю страх потери.

x x x

Скачет птица вверх ногами

на картине из холста

с полосатыми носками

наливая нам полста

в старый кожаный бумажник

на фламинговом пуху,

потому что это важно,

чтобы лампа наверху

освещала лист бумаги

как иной фонарь Арбат

или как универмаги

в шестьдесят с каким-то ватт,

при условии, что стражник

у невидимых ворот

наливал в стакан бумажник

и мяукал будто кот,

полетел за этой птицей

на витрине за стеклом

круглый, плоский словно пицца

с волосатым животом

он идет понуро в речке

на картине из холста,

на газоне три овечки

без ушей и без хвоста

блеют жалобно про осень,

про дождливые деньки,

и танцуют цифрой восемь

на болоте мотыльки.

ЧЕТВЕРТЫЙ ТОМ

О, дорогие гарпунисты,

Послушайте мои слова.

Вы не слыхали столь же чистых.

Чистей, чем пламя, где дрова.

Где небосводом небосводы

Придавят ногу мне в метро.

Где настигаются народы

Судьбой в бутылочке ситро.

Где Млечный путь уходит в норы,

Сгибаясь ночью червяком.

Где тишина и разговоры

Стучат по доскам каблуком.

По доскам страсти, доскам мысли,

По доскам света и любви,

По доскам книг Агаты Кристи,

По доскам пола их взорви.

Взорви камины разговоров

Сухим бесстрастием огня.

Метай ракеты, словно взоры,

Во мрак ночной и в крики дня.

Смети метлою безучастья

Свои сомнения во всем.

И на обломках самовластья

Садись писать четвертый том.

НЕ СОЧТИТЕ

Лето было желтое. Желтое и круглое.

Все было желтое и круглое.

Дома были круглые. Улицы были желтые.

Деревья были желтые и круглые.

И люди были круглые. И желтые.

Собаки были круглые, и кошки.

И мыши были круглые и желтые.

И стены магазинов были круглые.

А двери и ворота были желтые.

А двери и ворота были круглые.

Скрипели двери, круглые и желтые.

Летали галки, желтые и круглые.

И желтый на углу сержант милиции

свистел в свисток на круглых хулиганов.

И раздавался желтый крик напарников,

и круглый звон их треснувших стаканов.

И день был круглый, желтый как луна.

Полоски на асфальте были круглые.

И желтые швыряли из окна

девицы деньги, желтые и круглые.

Смотрите, ножки круглые идут.

И попочка над ними очень желтая.

И машут ей из круглого кафе.

И приглашают в желтый танец круглый.

Когда б я круглый желтый был бы да,

то можно было б круглый желтый быть.

А так как не бывает то, что есть,

то круглый желтый нет, а очень жаль.

Быть может, мысль желтая моя

ресчур черес запутана в себе.

Но я прошу понять, как важно то,

что есть, хотя могло бы и не быть.

ГУФ

(главное управление фетюльками)

Я вижу сон про то как в яслях на гуслях в мыслях играет туш.

И льется душ.

Вдали Казбек. Восход встает.

Собака врет.

Ну в смысле - брешет. Вдруг развернется, брюхо чешет.

Летят над стадом пастухи. Читают песни, пьют стихи.

Крадется жулик понемногу. Фонарь его качается и светит на дорогу.

Рюкзак горит украденным добром.

И совесть сзади вьется комаром.

За полчаса проходит полчаса.

Застряла в струнах гуслей желтая оса. Жужжит, зараза. Но собаке хны.

А рядом Федя водку пьет. Ее, проклятую, покамест нет жены.

Спросите, может вам нальет.

Но чу!

Но бу!

Копье стремглав летит.

И пастуха сбивает на поляну.

Пастух, забыв стихи, упал. И гид

рассказывает нам, что это Пушкин.

- Смотрите, - говорит нам гид, - вот бронзовая кепка. Это Пушкин.

А мы кричим УРА! (А кое-кто навзрыд.) И мы сияем - свежие ватрушки.

Да, кстати о еде. Тут рядом

такие пироги творятся в печке.

С грибами, порохом и ядом.

И с пистолетом без осечки.

Из пистолета вылетит копье.

Так - иногда.

И пастуха на небе вдруг собьет.

Такие пироги. Такая вот еда.

Как гусли жалобно звучат своей осой, так иногда и псина блох своих пугает.

И блохи соберутся вчетвером. (Ой-ой.) И можно лаять.

Лаять можно в мае.

Вот мой сосед вчера залаял в полночь.

Душевно очень слушать это было.

Пока не проза жизни вдруг свалилась.

А именно: его жена завыла.

Проснись, прохожий - это ведь не сон.

Что сделал ты?

Что сделал я и он?

Что сделала какая-нибудь Клава?

Ведь жизнь не сон. Не сон.

И не халява.

* * *

Чем наше ухо иногда

Нелепой прелестью споткнется,

На шкурке скользой навернется

И вдаль исчезнет навсегда

Огонь, горящий в тупике,

Могучим эхом отзовется,

Об угол дома навернется,

Растает где-то вдалеке

Так вот, сижу я на работе,

Где земли сходятся в болоте

И плеск огней, как будто поезд,

Как будто стук колес и пояс

На металлическом крючке

И куртка, и штаны, и баки

Вдруг отражаются во мраке

Среди несущейся опушки,

И проводник мне по макушке

Стучит билетиком с утра,

Мол, на работу вам пора

И вот опять я на работе

Сижу, весь в утренней зевоте,

Закат играется восходом,

Махая днем проходят годы,

Чем наше ухо иногда.

ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ

Вот ты едешь в электричке

и глядишь на юбку справа.

В юбке - ноги-невелички

с синей русской вязью: "Клава".

Ты тогда выходишь в тамбур

и суешь три пальца в рот.

Это значит, что сегодня почему-то не везет.

Или едешь ты в трамвае.

Видишь телку сквозь очки.

Но тебя вдруг с ног сбивают