Аэропорт - Сергей Лойко

«Я тоже очень скучаю. Целую. Люблю», — ответил Алексей на смс жены и направился на Банковую, где уже началось первое настоящее столкновение между демонстрантами и милицией. Уходить в отставку Янык, как звали в народе Януковича, не собирался.

Наоборот. На следующий день на Майдане киевские власти стали монтировать огромную искусственную елку. Народ сразу родил лозунг «Яныка на елку» и, скандируя «Банду геть!»,[53] принялся устанавливать по всей площади просторные шатровые палатки. Скоро появились мобильные туалеты и армейские кухни. Народ прибывал и прибывал со всей Украины.

Ника позвонила ему только перед Новым годом, поздравить. Она все это время добровольно работала на Майдане медсестрой. Сообщила, что они со Степаном отложили свадьбу «до полной победы Революции, то есть до пятнадцатого марта», и пригласила после Нового года на «одну интересную вещь».

«Интересной вещью» оказалась тренировка «бойцов» националистической организации «Правый сектор» на пустыре, недалеко от Майдана. Тренировкой руководил не кто иной, как ее Степан, одетый в военную форму, с красно-черной лентой на рукаве, в черной балаклаве, с деревянной дубинкой и щитом.

Он стучал этой самой дубинкой по щиту, раздавая наставления хорошо поставленным командным голосом. Несколько групп молодых людей, в черных и зеленых балаклавах, вооруженных бейсбольными битами, деревянными дубинками, деревянными и жестяными щитами, отрабатывали тактику уличного боя без применения огнестрельного оружия.

Большинство ребят были в разношерстной военизированной форме, в велосипедных шлемах и строительных касках, в налокотниках и наколенниках, какие обычно носят уличные роллеры и скейтбордисты. У многих из них, как подумалось Алексею, был вид школьников на каникулах или прогуливающих уроки. Все это проходило на фоне глухой с облезшей розовой краской кирпичной стены какого‑то офисного здания. Стену украшало крупное черное граффити Revolution.

— Че-е-е-е-репаха! — кричал Степан. — Щити над головою! Дубинки на флангах в роботi! Сунемося, сунемося! Тримати стрiй![54]

Ребята, согнув колени, подняв щиты и образовав боевой порядок, называемый «черепахой», двигались слаженно в направлении другой «черепахи», расположившейся у стены. Затем обе «черепахи» распадались на отдельных римских воинов и варваров, которые нещадно, со всей силы, лупили друг друга по щитам, тщательно избегая попаданий по голове и другим частям тела.

Алексей улыбался. Степан свирепел.

— Дитячий садок голiмий! — сказал он, в раздражении бросив к ногам на мостовую палку и щит. — Ну як менi вести цю дошкiльну молодшу групу на «Беркут»! Все, досить. Завтра в цей же час. Будемо займатися xiмieю![55]

Степан объяснил Алексею по секрету, что завтра они будут учиться делать «коктейли Молотова», но снимать это захватывающее занятие ни в коем случае нельзя.

Алексей понимал, что сегодняшние фото были «мимо», вряд ли их можно использовать в газете. Слишком дурацкие.

Потеха кончилась на следующий день: на Грушевского загорелись первые покрышки и пролилась первая кровь. Детские игры в «черепаху» завершились...

В один из первых дней февраля 2014 года в военный аэропорт Гостомель, неподалеку от Киева, прилетел борт без опознавательных знаков. Никто понятия не имел, откуда он. В графике его не было. Никто не знал, кто вел его до Киева. Все диспетчеры и прочий немногочисленный персонал аэропорта в этот день были распущены по домам, через час после начала работы, — на неожиданный «технический выходной».

Приземлившийся Ан-72 встречала группа военных в форме без знаков различия. Из самолета пружинистой походкой в почти одинаковых темных курточках, черных вязаных шапочках и темных очках выходили один за другим похожие, как братья, молодые люди лет тридцати. В руках у каждого был длинный футляр — саквояж, сродни тем, в каких носят духовые инструменты или удочки и спиннинги для рыбалки. Или оружие для охоты.

«Музыканты», «рыболовы» и «охотники» могли также сойти за команду биатлонистов. Только без лыж и палок. Было их около двадцати или чуть более того. Никакую таможню они не проходили. Документов у них никто не проверял.

Из аэропорта разъехались на машинах без номеров по неприметным квартирам на рабочих окраинах, по двое в каждую. По пути следования ни один автоинспектор в городе их не остановил.

Ночь они провели «дома». Ни у одного из них не было с собой мобильного телефона. Только рации. Одна на двоих. Они с самого начала разбились на пары. Потом они встретятся снова, 21 февраля, рано утром, в том же самолете, и улетят в неизвестном направлении. Ну а пока...

На следующий день их без «инструментов» развезли по локациям. Они по нескольку раз проверили все входы-выходы, лежки и позиции стрелка и прикрытия и, конечно же, пути отходов и остались довольны.

Утро началось со стрельбы за окном. Алексей мог по звуку определить любое стрелковое оружие.

— «Калаши», так-так, началось. А вот и СВД.[56]

Поспешно нацепив бронежилет, доставленный на днях Никой и Степаном, и отложив в сторону оранжевую строительную каску — «Это теперь бесполезная мишень», — Алексей с обеими камерами пешком спустился с седьмого этажа гостиницы «Днiпро» вниз. И, выскочив на улицу, сразу же оказался под обстрелом.

Пули свистели над Европейской площадью. Судя по звукам, стреляли из дробовиков, пистолетов и автоматов. Выстрелы доносились с обеих сторон. «Беркут» отступал, волоча нескольких раненых. Некоторые из стражей порядка, оборачиваясь, на ходу отстреливались из коротких ружей резиновыми пулями и из боевых пистолетов ПМ. Прямо перед гостиницей они погрузили своих раненых в автобусы, погрузились сами и рванули на полном газу вниз к Днепру, мимо Украинского дома, оставив на площади с полсотни растерянных молодых солдатиков Внутренних войск, вооруженных разве что дубинками и щитами.

От Майдана, прямо из клубов тянущегося в серое небо черного дыма уже неслась в их сторону свирепая толпа в оранжевых и мотоциклетных шлемах, рассекая воздух палками, железными трубами и жестяными щитами с красными крестами на них. Еще миг — и на Европейской площади можно было снимать «Ледовое побоище — 2». Чем Алексей и занимался следующие десять минут, ловко уклоняясь от ударов дубинок с обеих сторон, лавируя между щитами, перепрыгивая через поверженных рыцарей...

Вполуха он старался прислушиваться к остальным звукам. Стрельбы на Европейской больше не было. Остались осатанелость и остервенение кулачного боя.

Вдруг Алексей различил сухие очереди «Калашниковых» со стороны Институтской и тут же ретировался с поля битвы — до того, как треснет, расколется лед, и гениальная музыка Прокофьева увлечет на дно всех оставшихся псов-рыцарей.

Сейчас он бежал так быстро, как только мог, в сторону Майдана, где начиналась Институтская и где он уже мог различать один за другим, будто пение кукушки в лесу, одиночные выстрелы СВД.

Белая занавеска отделяла холл гостиницы «Украина» от главной на сегодня его части — морга Небесной Сотни.

За занавеской крепко сбитый мужчина лет пятидесяти с бледным восковым лицом-маской и красными глазами, с застывшим в одной точке взглядом сидел на коленях у тела, покрытого окровавленной простыней, не в силах ее приоткрыть.

На нем была зимняя милицейская куртка темно-синего цвета, без погон, с меховым воротником. Его коротко стриженные волосы еще не тронула седина.

Наконец, он приподнял край простыни, сразу узнал сына и вновь закрыл его лицо. Потом повернул голову в сторону, где лежали еще одиннадцать тел, также прикрытых простынями, испачканными кровью. На некоторых простынях, на уровнях лиц, лежали бумажки, на которых было что‑то написано красным фломастером.

Среди всего этого красного на белом было одно ярко-голубое пятно — военная каска, выкрашенная в голубой цвет. Она внутри и снаружи была перепачкана темной, быстро запекающейся кровью, а с левого бока на уровне виска зияла дыра от пулевого отверстия.

Устым Голоднюк, девятнадцати лет от роду, студент с Западной Украины, из городка Збарож в Тернопольской области, должен был встретиться с отцом в одиннадцать часов на Октябрьской улице. Об этом они договорились еще в девять утра.

Устым был защитником Майдана с ноября. Договорились, что отец отвезет его домой, передохнуть. Юноша не дожил в этот день до встречи с отцом.

— Я йому казав: «Ти обережнiше там, не висовуйся, нам додому iхати»,[57] — рассказывал отец какому‑то журналисту, который быстро записывал все карандашом в блокнот, как на прошлой настоящей войне. В дополнение к образу на груди у журналиста висела «Лейка».