Мать и мачеха - Григорий Свирский

А какова судьба нас, крымчаков? Нас не выселяли из Крыма, не репрессировали.

Оставшихся, чудом уцелевших после оккупации, все равно развеяли по ветру. Не стало такой национальности -- крымчаки. Когда мой знакомый, работавший в Наркомате путей сообщения, написал в анкете "крымчак", нарком Каганович (это было в 1949-м) швырнул ему анкету в лицо со словами: "Брось эти еврейские штучки!"

Дети мои не захотели оставаться в России. (Дети моей второй семьи.) Уехали с ними и родители зятя, прожили в Израиле 10 лет. Только здесь мой сын, доктор-биохимик, смог защитить свою диссертацию; там ему "докторат не светил", как он выражался. Дочери мои -- врач, пианистка, все счастливы здесь.

Когда я в СССР пытался помочь своим детям, мне говорили: "Не утвердят (в должности, в аспирантуре). У них же пятый пункт!". "А у меня?" -- как бы недоумевал я. "К тебе это не относится", -- успокаивали меня партийные и медицинские начальники, перед которыми хлопотал.

Я видел: перед детьми закрыты дороги, у них нет будущего. Они уехали.

Вот и я тут, хотя многие мои коллеги и начальники недоумевали, когда я подал заявление в ОВИР: "Чего тебе тут недостает? Ты достиг всего, чего хотел!" Спасибо, дорогие, и привет вам из гостеприимной Канады! Удивительной страны, в которой мне не пришлось работать ни одного дня (50 лет я работал в СССР), но в которой получил и государственную квартиру, и государственное пособие. Жаловаться по-прежнему не на что, такая, понимаете, это страна...

Мириям СОН (ФРИДМАН)

"ЕВРЕИ ТОЖЕ БЫВАЮТ ХОРОШИЕ ЛЮДИ..."

Я очнулась и закричала:

-- Мама-а! -- Одна в пустынном море. Солнце над самой водой, не то утро, не то вечер. Слепит желтым огнем... Захлебываюсь. Волны швыряют меня то вверх, то вниз. Тело от холодной воды сковано. Не сразу сообразила, что произошло со мной. Волна ударила посильнее, я вдруг поняла, что меня смыло с палубы. Не поняла, а, скорее, почувствовала: руки зудят под набухшим бинтом. Соль разъела раны. Где же теплоход "Сибирь", мокрая палуба, на которой я стояла возле бухты каната?.. Нет и следа теплохода... Поняла: это конец... И потеряла сознание.

Когда пришла в себя, увидела, что я совершенно голая. Ноги мои где-то наверху. Голова болтается у ботинок матроса. Из меня вытрясают воду. "Мамочка!" -- вырвалось у меня. "Очухалась! -- кто-то произнес хриплым голосом. -- Слава Богу!"

Меня посадили на койку и всунули в рот железную фляжку. Спирт обжег мне внутренности, и затем всю войну я и запаха его не переносила. Даже когда замерзала... Затем мои спасатели начали снимать с себя кто что и облачать меня в сухую одежду.

Оказалось, что я на подводной лодке. Она сопровождала нашу "Сибирь", ушедшую перед приходом немцев из Таллина... Лодка всплыла, подбирая тех, кто еще держался на поверхности.

Меня доставили на "Сибирь" 18 августа, лодка, пройдя минные поля, пришвартовалась в Кронштадте 23-го... Пять дней я лежала в бреду на чьей-то койке, вспоминая то дом, то чьи-то руки, которые тащили меня в госпиталь. Нет, я не буду воспроизводить хаос воспоминаний, мелькание лиц, кровавых бинтов, крики. Расскажу по порядку, как все это видится мне сейчас...

Я выросла на берегу Балтийского моря, в городе Вентспилс, куда родители перебрались в тяжелые времена кризиса из Риги. В городе жило много немцев. Это была самая зажиточная часть населения, владевшая небольшими фабриками, магазинами, домами. Здесь можно было найти работу, и детство мое было безмятежным. И дети немцев, и мы росли вместе, чаще всего на море, где плавали наперегонки, прятались от родителей на дальних пляжах. Море объединяло.

В 1938-39 годах Гитлер призвал всех прибалтийских немцев "вернуться" в свой фатерлянд. К моему удивлению, немцы сорвались с места, как вспугнутые птицы. Сразу же. Побросали свои дома, фабрики и лавки и двинулись по зову фюрера на погибель. Позже, когда я вместе с армией оказалась в Чехословакии, встречала "своих" немцев на дорогах войны. Бездомные, униженные, они рассказывали мне, что в Германии для них места не нашлось. Они оставались фольксдойчами -- немцами 2-го сорта, и их расселили в оккупированной Польше. среди населения, которое их ненавидело. Они смеялись сквозь слезы: "Уехали из баттерланд нах фатерланд..." Из страны, где они катались как сыр в масле, на родину, которая им не доверяла...

До 1932 года училась в немецкой школе, а затем, после националистических декретов Ульманиса о школе, естественно, оказалась в еврейской.

Теперь моя молодежная организация называлась "Бейтар", "Трумпельдор". Нас учили играть в пинг-понг, азбуке Морзе, джиу-джитсу -- на случай, если на нас кто-либо нападет. Меня даже наградили за успехи в спорте знаком "Менора", который утонул, по счастью, без меня, когда немцы разбомбили транспорт "Сибирь", эвакуировавший нас, раненых, из Таллина.

17 июня 1940 года Красная Армия заняла Прибалтику. Детство кончилось. В городе начались аресты, конфискации имущества. В Сибирь выселяли целыми семьями, вместе с маленькими детьми. Это казалось необъяснимым: за что всех? Город был переполнен слухами; логику сталинской администрации постигли гораздо позже...

Город Вентспилс не знал жилищной тесноты. У нас, людей небогатых, была квартира из четырех комнат. Две комнаты были признаны "излишком", нам приказали потесниться, и в квартиру вселились две семьи пограничников. Образовалась советская "коммуналка", однако с детьми пограничников пообщаться не удалось: я не знала по-русски ни одного слова...

Война началась для меня несколько необычно. Заведующий рестораном, живший по соседству, попросил меня быстро прибежать к нему в ресторан, где мне дали попробовать самые изысканные блюда, которых в жизни не видала. И анчоусы, и икру. Бог мой, чего только люди не придумают!.. Потом оказалось, что посетители ресторана, военные, заподозрили, что пища отравлена. И кто-то из них крикнул: "Пусть твои дети попробуют!" Заведующий и кликнул меня. Повезло!

Через три дня мне повезло гораздо больше: мы, пять или шесть девочек-подружек, бегали по городу в слезах. Город эвакуировался. Или затаился. Родители искали транспорт, куда-то пропали. Ветер кружил бумаги, где-то стреляли...

Заведующий рестораном, увидев нас, вышел на середину улицы и остановил машину с моряками. Что-то объяснил им, и нас затащили в кузов. Мы успели проскочить мост через реку Вента, взорванный через несколько минут, на дорогу, которая вела к вокзалу. Вокзал обстреливали айзсарги -- латышские фашисты. Моряки открыли ответный огонь, и мы влетели в товарный поезд, который тут же тронулся... Поезд по дороге разбомбили, но мы все же добрели до Риги, где сбившихся в кучу, как овцы, еврейских подростков, человек сорок -- пятьдесят, приняли добровольцами в Красную Армию.

В моей жизни не раз так было, когда человек незнакомый или почти незнакомый спасал мне жизнь. Первым был заврестораном, вторым -- неизвестный мне моряк с парохода "Сибирь". "Сибирь" шел с флагом Красного креста, тысячи раненых забили его трюмы. Раненые стонали на палубах. Плакали женщины и дети, занявшие все проходы. Погрузили нас ночью, с тяжелоранеными. Утром в трюм спустился матрос-санитар, принесший какой-то бачок, растолкал меня. Я разлепила глаза и снова спать. Он мне что-то говорит, я не понимаю, тогда он мне, как младенцу: "Ням-ням!" Я пробормотала: "Бай-бай", и снова, казалось мне, сплю, а не вижу наяву все, что произошло со мной за последние три недели...

Мы все еще в Риге, где берут в армию всех, кроме меня. А мне комбриг Головко говорит: "Деточка, когда у нас откроется детский сад, мы тебя позовем". Но меня все-таки взяли... Отступаем из Риги в Эстонию, где под городом Виланди ранят мою сестру, с которой мы вместе пришли в армию... Наконец дали оружие. Отходим, отстреливаясь, оставляя города Пайде, Раквере... 5 августа пуля достала и меня. Лежала за деревом, сжимая винтовку изо всех сил... Пули попали в кисти рук, осколок гранаты в голову. Только сдали меня в Таллине в военно-полевой госпиталь, как немцы подошли к городу. Стрельба, бомбежки. Началась эвакуация госпиталя. Нас погрузили в автобус, который айзсарги изрешетили. Двое раненых были убиты. Автобус вырвался из засады и промчался вихрем в направлении пирса, где стояли два транспорта: "Сибирь" и "Молотов".

"Молотову" удалось проскочить в Финский залив, а вот "Сибирь" ждала иная судьба...

Проголодавшись, выбрела на палубу. Ищу, где бы поесть.

Раненые стонут, и спрашивать-то совестно...

Погода была по-летнему теплая, на небе ни облачка. Села на палубе погреться на солнышке. Отогреюсь, решила, потом найду чего-нибудь пожевать... Проходил матрос, остановился возле меня и говорит: "Эх, пацан-пацан, а уже раненый". Я ему ответила, что я не пацан, а девочка. Он приказал мне никуда не двигаться, ждать тут. Я не совсем поняла, чего он от меня хочет, но стала ждать. Вижу, бежит и машет спасательными поясами. Один надел на меня, но я была очень тоненькой, пояс болтался на мне, как на вешалке. Тогда он снял свой флотский ремень и, накинув его на меня, затянул на мне спасательный пояс покрепче, сказав: "Теперь ты хоть на воде удержишься". Почти что в эту минуту раздалась команда: "Воздух! Боевая тревога!", -- но было поздно. Бомбардировщики шли клиньями, послышался ужасный нарастающий свист бомб, как будто кожу сдирали. Они накрыли бедный пароход от кормы до носа. До сих пор перед моими глазами эти картины катастрофы в открытом море. Раненый, совершенно голый, судорожно цепляется за накренившийся борт. Шлюпка, висящая над бортом, полная женщин, детей, раненых. Огонь от зажигательных бомб охватил веревки, на которых она крепилась, и шлюпка, перевернувшись, полетела вниз под отчаянные крики погибавших людей. Горели надстройки, стонали и матерились раненые. А самолеты все еще пикировали на обреченный пароход, обстреливая из пулеметов тех, кто прыгал за борт...