Степь в крови - Глеб Булатов

– А что это, милейший граф, правду говорят о ваших похождениях? Будто видели вас на Малой Атаманской в обществе покойного поручика Глебова?

– Покойного? – Гутарев заметно смутился и покраснел.

«Нет, – подумал Зетлинг, – все так же наивен. Нужно брать на абордаж».

– Я не знал, – точно в забытьи прошептал Гутарев. – Но о каких похождениях вы изволили говорить? Я в стороне от дел. Вы имеете в виду совещание? Так мы переругались с кадетами и трудовиками, и меня изгнали из президиума, – Гутарев развел руками, стараясь изобразить на побледневшем лице невинную гримасу. – Впрочем, ничего нового. В Новочеркасске, как и на всем Белом юге, командование жестоко подавляет всякое свободомыслие, душит основы демократии.

– Вот как! – возмутился Зетлинг. – Кто же виновник этого безобразия?!

– Я полагаю, всем очевидно, что генерал Деникин. По его личному распоряжению подавляются казачьи вольности, закрываются совещания и газеты, неугодные лица лишены всякой возможности действовать.

– Ай-яй-яй, – Минин неодобрительно покачал головой. – И вы попали в черный список? Это возмутительно! Но для вас, любезный граф, я готов порадеть и добиться вашего возвращения к активной общественной деятельности. Как вы смотрите?

Гутарев насторожился и исподлобья взглянул на Минина. Месяцы скитаний и тяжелого труда научили его быть недоверчивым, сторониться людского радушия. Однажды став посмешищем, поддавшись издевке Зетлинга, он больше не намеревался попадать впросак.

– Благодарю, я подумаю. Но, право, нет желания марать руки и связывать свою честь с преступной диктатурой.

Восторженный ответ графа вызвал улыбки на лицах Минина и Зетлинга, но Мария Александровна с грациозностью бывшей светской львицы перевела разговор на незначительные предметы. Гутарев пил вино, ежился в мягком кресле, смеялся и демонстрировал полнейшую беззаботность. Наконец пробило четверть третьего. Петлицкая пригласила к столу, но граф решительно откланялся. Провожаемый хозяйкой в фойе, он запечатлел на ручке Марии Александровны прощальный поцелуй и ушел.

Когда Петлицкая поднялась наверх, в гостиной по-прежнему царила тишина.

– Почему же вы не расспросили его о знакомстве с Глебовым? – с порога поинтересовалась Петлицкая.

Мария Александровна была заинтригована поведением Гутарева, но сама, памятуя строгий наказ Зетлинга, не решалась вмешаться в разговор.

Зетлинг безразлично пожал плечами.

– Маша, я думаю, не по-христиански вынуждать человека лгать. К тому же то самое чувство говорит мне, что далеко не в последний раз столкнулись мы с обломками кораблекрушения. Спешка излишня. Наше оружие – время, и мы будем ждать… Новых сюрпризов.

Глава седьмая, в которой ревность затмевает разум

В Новочеркасск пришел жаркий майский полдень. Раскаленный, пыльный воздух, взбаламученный рыночной сутолокой и нескончаемым движением строевых частей, укрыл город сизой, мерно колыхающейся тучей. Над степью и широким разливом Дона чистым сводом голубела небесная синь. Центр Новочеркасска от Полтавского бульвара до Атаманского сада был запружен публикой. К зданию Войскового госпиталя спешили посетители, легкораненые казаки и добровольцы отдыхали в тени кафе и раскидистых тополей.

Город этот, как и все города, вот-вот освободившиеся от войны и тягот блокады, расцвел буйным и ярким цветом. Площадь перед штабом войск с раннего утра оказалась запружена разношерстной толпой. Здесь были одинокие просители, юнкера гарнизона, казаки, взбалмошные казачки и лотошники.

Толпа гудела спорами и новостями с фронта, здесь пересказывались чудовищные подробности зверств большевиков в Верхне-Донском округе, победные реляции из-под Царицына и Екатеринославля. Зетлинг с трудом преодолел крыльцо и фойе, заполненные штабными коридоры и, наконец, пыльный и утомленный суматохой, очутился перед дверью полковника Вершинского. Наш герой не питал иллюзий относительно содержания предстоящего разговора. Но, пользуясь покровительством Деникина, он рассчитывал невозмутимо снести гневные излияния полковника и сохранить за собой исключительное право на ведение следствия. Зетлинг не сомневался, что однажды наступит момент, когда ему придется отступиться и передать дело в ведение войсковой контрразведки. Но к тому времени он рассчитывал добиться всех выгод, которые ему могло бы принести нынешнее исключительное положение, и больше не нуждаться в нем.

Полковник Вершинский встретил Зетлинга циничным взглядом, брошенным поверх надвинутого на кончик носа пенсне. Не произнеся ни слова, он жестом предложил Зетлингу сесть, а сам предпочел не отвлекаться от документов. Четверть часа прошла в молчании. Наконец Вершинский отложил бумаги, протер очки и обратился к Зетлингу:

– Вы знаете, зачем я вас пригласил к себе?

Зетлинг отрицательно покачал головой, безразлично встретив колкий взгляд полковника.

– Ваши действия нарушают все мыслимые правила, субординацию и по своей сути аморальны. Приказом главнокомандующего в тылу строжайше запрещено всякое применение пыток, даже к большевикам-комиссарам. А вы осмеливаетесь избивать высокопоставленных чинов штаба, хватать людей посреди бела дня и буквально под пыткой добиваться от них признаний. Это возмутительно!

Полковник кипел от негодования. Но Зетлинг едва улавливал смысл его слов. Он размышлял и чувствовал сейчас невыносимую тяжесть. Последние пять лет его жизни прошли в непрерывных мытарствах. Попав в ноябре четырнадцатого года на Западный фронт, Зетлинг прошел всю войну, был трижды ранен… Но долгожданная и уже близкая победа обернулась катастрофой семнадцатого года. Ему чуть не каждую ночь чудился сырой и холодный Петроград, скулящий пес и огромная черная карета, летящая навстречу. И каждый раз он вздрагивал и просыпался от хлесткого удара плети по лицу…

Зетлинг машинально провел рукой по шраму на щеке.

– Вы слушаете меня?! – раздраженно спросил Вершинский. – Знаете, я вижу… – полковник, очевидно, ожидал встретить в Зетлинге страх, но, столкнувшись с оскорбительным невниманием, окончательно забыл о сдержанности. – Я найду на вас управу! Вы поплатитесь! Здесь вам не партизанская шайка, здесь штаб регулярной армии! А ваши методы извольте оставить для Махно!

Зетлинг отдал честь и вышел. Действительно, за те полтора года, что прошли с нашего расставания в Бердичеве, Дмитрию Родионовичу пришлось вынести слишком многое. Тогда, промозглой осенью семнадцатого, он лишь чудом добрался до Киева. Поддавшись первому порыву, собрался было на юг, в Крым, откуда надеялся навсегда покинуть ошалевшую Россию. Но в Киеве была неразбериха. Город переходил из рук Рады к большевикам, а те, в свою очередь, отступали под ударами петлюровцев, махновцев, немцев и еще невесть кого.

Путь на юг был отрезан, а закончить свою жизнь в подвале ЧК Зетлинг не мог. Бегство на Дон, Ледовый поход, гибель Корнилова, холод, голод и отступление, гноящиеся раны и измождение – все было в жизни Дмитрия Родионовича в эти полтора года. Он стал суров и молчалив, но выстоял. В этой войне для него было все понятно – где враги и где друзья. Он знал, что делать, и знал, как. И делал.

Сегодня же утром произошло событие, которое выбило Зетлинга из привычного образа мысли и чувства…

Выйдя из гостиницы, Зетлинг пересек Александровскую улицу и пошел вниз по Платовскому бульвару. По левую руку от него высилась громада здания Войскового круга и бронзовый памятник Платову. Зетлинг с интересом рассмотрел монумент, тем паче, что вовсе не спешил на неприятную беседу с Вершинским, заговорил с молодой казачкой, торговавшей пряниками, и уже было собрался с духом и направил свои стопы к штабу войск… но вдруг, случайно обернувшись, в полусотне шагов за спиной, в пролетке с откинутым верхом увидел человека. О! Если это был он?! Эти черты, клянусь, не забыл ни один из тех, кто имел несчастье узнать их обладателя. В пролетке сидел мужчина в черном сюртуке с непокрытой головой, в правой руке он держал трость, а левой закрывал глаза от слепящего солнца. Лоб его был высок, а черты грубы. Серое лицо и желтые глаза по-звериному ухмылялись. Это был Аваддон…

«Неужели же и он здесь? – размышлял Зетлинг, протискиваясь в городской сутолоке. – Это почти невозможно. Он, и в самом сердце Белого движения. И если так…»

Но Зетлинг не был склонен предаваться иллюзиям.

«В конце концов, – думал он, – я видел его какие-то мгновения. Потом пролетка тронулась, а он закрывал лицо ладонью, и наверняка различить черты было невозможно. Скорее всего воображение, нездоровая психика, усталость, наконец. Но нельзя исключать самого страшного. Действительно, где ему быть, если не здесь? Это его стихия. Проникнуть в самое сердце, в душу, растревожить, смутить и столкнуть, а после бесследно исчезнуть. Если это был он, то неслучайно».