Котовский. Книга 1. Человек-легенда - Борис Четвериков

— И букет роз из оранжереи Скутельника!

— А ты, Котовский?

— Управляющим в имении Скоповского.

— Ты-то сделаешь карьеру!

— Тем более, что у Скоповского, говорят, есть красивая дочка…

— Нет, братцы, те каштаны не про нас!

И они расстались, вновь испеченные агрономы, управляющие и виноградари.

Нельзя сказать, что новое положение было Котовскому по душе. Имение «Валя-Карбунэ», большое и благоустроенное, открыло перед Котовским новое, чего он еще не видел до сих пор отчетливо и что его сразу же неприятно поразило: это пропасть, которая разделяла крестьян, трудившихся на полях помещика, и господ, с их роскошью и мотовством.

Сам помещик Скоповский производил впечатление интеллигентного и культурного человека. Он даже щеголял тонкостью обращения и высокими запросами: у него была и богатая библиотека, и дорогие картины. Он любил говорить о просвещении, о прогрессе человечества… Но все-таки он не понравился Котовскому с первого же взгляда.

Да, он выписывает толстые журналы — «Вестник знания», «Русское богатство», — а кроме черносотенной газеты «Новое время» к нему приходят и либеральные: «Русское слово» и «Речь». Почтальон приносит приложения к журналу «Нива» — собрания сочинений Майкова, Станюковича, Чехова. Много поступает и иностранной литературы. И вместе с тем этот культурный человек произносит странные злопыхательские речи. Он не доверяет никому. Все люди — прохвосты. Каждый норовит меньше сделать и больше получить.

— Я не строю никаких иллюзий относительно этого двуногого. Каналья! И во всяком случае выгоднее думать о каждом, что он лодырь, мошенник, и ошибиться в этом, чем, наоборот, оказаться излишне доверчивым и в результате остаться в дураках.

Котовский слушал с возрастающим презрением. Откуда такое человеконенавистничество? На чем основано такое самомнение? И чем же замечателен этот лощеный, нафабренный, в шелковом белье, в бухарском халате и в колпаке с кисточкой, пресыщенный и самодовольный человек? Может быть, он осчастливил человечество новыми открытиями? Может быть, он создал духовные богатства? Почему он будет жить в вечном празднике, в излишествах, в неге?

Котовского удивило, например, что, получая из собственных своих садов, возделанных чужими руками, лучшие сорта винограда, яблок, слив, имея огромные запасы и свежих фруктов, и сушеных, и в вареньях, и в пастилах, и в маринадах, помещичье семейство еще выписывает из-за границы ящиками и корзинами всевозможные заморские диковины. К ним привозят ананасы и бананы, кокосовые орехи и финики… да всего и не перечислишь, только успевай размещать на складах и в погребах!

Но и этого, оказывается, недостаточно. Еще существует оранжерея и специально к ней приставленный садовник. Видите ли, им угодно, чтобы и в зимнюю пору, на рождество, подавалась к столу свежая земляника! Чтобы не переводились и спаржа, и огурцы, и зеленый лук!

А рядом, всего в каком-то километре, в деревнях копошатся и чахнут голодные дети, со вздутыми животами, в коросте и лишаях. Питаются люди — и то впроголодь — кукурузной мамалыгой, и косят людей эпидемические болезни, болеют они чесоткой, золотухой и черной оспой, завшивели в своей огромной беспросветной нищете…

С первых же дней работы управляющим имения поразил Котовского этот контраст, и он ходил ошеломленный, расстроенный, он не мог понять, не мог примириться. И все думал, думал об одном: «Почему же так получается? Разве это справедливо? Почему так устроена жизнь?»

Дом наполнен тетушками, приживалками, и все они изнывают от безделья, все они прожорливы, похотливы, злоязычны, все заняты дальнейшим устроением и обеспечением такой утробной и ведь дьявольски скучной жизни. О чем они мечтали? Какие у них были идеалы? Котовский с терпеливой настойчивостью исследователя, изучающего нравы каких-нибудь насекомых, разглядывал, выспрашивал обитателей помещичьего дома. Он понял: стремятся они получить наследство, выгодно жениться или выскочить замуж… и снова сидеть и раскладывать пасьянсы, и разбираться в сновидениях, пережевывать не новые новости и переваривать обильную пищу — изделия выписанных из-за границы поваров.

Котовский точно, по документам, знал, что Скоповскому принадлежит четыреста восемьдесят семь десятин отлично возделанной и удобренной земли. А в соседних Молештах есть крестьянские хозяйства в две десятины, а то и в одну — на десять голодных ртов.

— Сколько же может дать молока ваша Буренушка? — спрашивал с состраданием Котовский, разглядывая тощую корову крестьянина.

— А теперь уж мне не забота, сколько бы ни давала, — отвечал с невеселым смешком хлебороб. — Вот будет базарный день — отведу и продам. Сколько ни дадут: все равно кормить нечем, сдохнет до весны.

«А вот у нас в „Валя-Карбунэ“, — думал Котовский, — спят до одури, едят до сердцебиения. Специально делают моцион, чтобы больше съесть! И что-то я ни разу не видел, чтобы господа помещики кушали мамалыгу».

Постепенно управляющий Котовский знакомился со всеми обитателями помещичьего дома. Дом был просторный, и многие комнаты вообще пустовали. Одни назывались «залами», другие «гостиными», была «буфетная», «гардеробная», «комната барышни», то есть Ксении, дочери Скоповского, учившейся в Петербурге, в институте благородных девиц, «комната молодого барина», то есть Всеволода, студента-путейца. Были еще и другие комнаты, без названий, но с дорогой мебелью, ежедневно протираемой горничными, упрятанной в белоснежные чехлы.

Впрочем, в главном доме жили только сами Скоповские. Приживалки, тетки, бесчисленная челядь, а также учитель музыки, учитель танцев месье Шер, домашний врач Геннадий Маркелович, ключницы, портнихи размещались во флигелях, пристройках, и далеко не все приглашались к барскому столу, только доктор, да учитель танцев, да две-три родственницы поприличнее.

Супруга Александра Станиславовича Скоповского, как о ней выразился один из гостивших в летние каникулы студентов, «женщина грандиозного телосложения и микроскопического ума», посвятила жизнь неравной и самоотверженной борьбе с обуревающим ее аппетитом. Домашний врач, унылый, опустившийся и пристрастившийся к спиртным напиткам Геннадий Маркелович, давно изверился в медицине, считал, что порошки, кроме вреда, ничего человеку не приносят. Впрочем, он понимал, что врачи необходимы, но не для лечения болезней, а для терпеливого выслушивания жалоб пациентов и для неизбежного после этого вручения «барашка в бумажке» — гонорара, который полагается совать в руку доктора этак незаметно, как бы мимоходом. Геннадий Маркелович именовал состояние почтеннейшей госпожи Скоповской по-научному «амбулией», а в просторечии — обжорством.

Алевтина Маврикиевна Скоповская была из украинского семейства, и у них в роду сохранились рассказы о прадеде, весившем более двенадцати пудов. Усевшись за стол и уничтожив жареного поросенка с кашей, добавив к этому и домашних «ковбас», и домашней птицы, выкормленной специально для кухни, затем обстоятельно потрудившись над вкусными варениками, галушками, пампушками, грушевым взваром и сладкими пирогами, уснастив все это хорошими порциями вишневой наливки, сливянки и других смачных напитков, сверкавших и переливавшихся в объемистых графинах, этот предок вылезал из-за стола, поглаживая свой солидный живот, расправлял усы, свешивавшиеся ниже подбородка, и жаловался: «Черты його батька знае — нема ниякого аппетиту…»

Алевтина Маврикиевна не только не жаловалась на отсутствие аппетита, но даже старалась его укротить. Увы, в конечном счете она всегда терпела полное поражение в неусыпной борьбе с соблазнами и наконец полностью капитулировала, сдаваясь на милость победителей: борщей, пирогов и жареных индеек.

Домашний доктор при этом всякий раз приговаривал:

— В присутствии доктора, дорогая Алевтина Маврикиевна, можете позволить себе в виде исключения малую толику жареной баранины и крылышко восхитительной тетерки… В присутствии доктора пагубные последствия благорастворяются. Кушайте, матушка, и ни о чем не думайте, если того требует природа! Не терзайте себя сомнениями! Все равно помрем, голубушка. Человеческая жизнь эфемерна и мимолетна. Omnia mutantur, как говорится, все вздор, все тлен!

Летом имение «Валя-Карбунэ» наполнялось шумом и гамом. Приезжала молодежь. Устраивались крокетные площадки перед домом, натягивались металлические сетки и под присмотром управляющего изготовлялся корт для игры в лаун-теннис.

Приезжал Всеволод Скоповский, слабость и гордость отца. Он был красив, и сам сознавал это.

— Севочка, ты отдыхай, — суетился Александр Станиславович. — Доктор, посмотрите, не развилось ли у Севочки малокровие?

Всеволод никогда не питал пристрастия к наукам. Котовский попробовал с ним говорить о строительстве мостов, железных дорог. Всеволод цедил сквозь зубы: