Сын негодяя - Сорж Шаландон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отец два раза мне перезвонил. Первый раз – чтобы спросить, обязательно ли надевать галстук. Странный вопрос. Интересно, а 18 августа 1945 года на скамье подсудимых в Лилльском суде он был при галстуке?
Во второй раз он предложил мне пообедать вместе в первый день процесса, перед началом заседания. Я отказался. Соврал, что у меня телефонное совещание с редакцией – уточнение последних деталей. Мне не хотелось, чтобы он примазался ко мне и попытался пройти по моему оранжевому пропуску.
– Тогда встретимся там, внутри?
Вот правильно. Внутри.
– Но поговорить-то мы сможем?
После заседания? Пожалуйста. Если он хочет.
Я – не особенно.
После того как я нашел отцовские судебные документы, меня даже голос его раздражал. Каждое слово казалось лживым. Мы с ним не виделись два месяца, и я не знал, какой у него теперь взгляд. В марте я расстался с побежденным солдатом. А в мае снова встречусь с презренным вруном. У меня кулаки сжимались от злости. Но надо держать себя в руках. Судить будут не отца, а Клауса Барби. Надо сосредоточиться на стеклянном боксе подсудимого, а не на стуле в задних рядах. Я должен слышать только голоса жертв.
6
Процесс Клауса Барби
Понедельник, 11 мая 1987 года
«Вот он входит, изможденный старик в черном костюме». Это первые слова для статьи, которые я написал на правой странице нового блокнота. Клаус Барби протянул скованные руки полицейскому. Тот снял с него наручники и указал на стул.
Полная тишина. Ни шепота, ни малейшего шума в переполненном зале. Никто не кашлянет, не скрипнет стулом. «Этот человек не Клаус Барби», – записал я, когда он сел. Он не похож на свои прежние фотографии, не похож на того, кого мы видели и слышали в кинохронике, снятой в тюрьме Ла-Паса перед экстрадицией. Это не тот Барби в белом свитере, с твердым взглядом и высоко поднятой головой, какого показывали по телевизору перед его появлением во Франции. Не тот, кто улыбался на камеру и чеканил каждое слово, презрительно кривил губы и уверял, что этот процесс не сулит Франции ничего хорошего. И не тот человек с пронзительными, бегающими глазами, которых, по словам обвинявших его, они никогда не забудут. Человек, который вошел и сел на стул, был обыкновенный заключенный.
Он инстинктивно усвоил характерную для узника повадку: сгорбленная спина, втянутая в плечи голова. Мы привыкли к мягкому лицу, вызывающему своими округлостями не столько расположение, сколько неприязнь, но лицо человека, сидящего под прицелом множества объективов, не мигающего от фотовспышек и бесстрастно выдерживающего сотни устремленных на него взглядов, напоминало сухой совиный лик. Нос как клюв и венчик седых волос, подчеркивавших худобу. «В память врезаются его рот и глаза», – написал я в блокноте. Глаза, запавшие так глубоко, будто они зарождались где-то в недрах черепа и едва дотягивали до бровей. Рот – штрих дрожащей кисточкой по мертвенно-белой коже.
Однако такое впечатление держалось всего лишь миг. Едва мы успели удивиться этому явившемуся средь бела дня призраку, как он снова стал Клаусом Барби.
Его вернула улыбка. Тонкая улыбка, адресованная адвокату и сидящей справа переводчице. Морщинки разбежались вокруг глаз. Видно было, что человек слегка расслабился. Мэтр Вержес встал, повернулся к стеклянному боксу, облокотился на покрытый серым ковролином барьер. Что-то тихо сказал своему клиенту, Барби рассмеялся. И только тогда первый раз, с тех пор как председатель пригласил его в зал, он медленно поднял голову и оглядел всех пристально смотревших на него людей. Именно тогда, в этот момент первого дня процесса, на лице его появилась и навсегда застыла холодная улыбка. Одни из моих соседей-журналистов прочитали в ней издевку, другие – презрение. Я же написал: «Он улыбался, будто все его забавляло». Так точнее. Его забавляли толпящиеся журналисты с аппаратами и камерами, взволнованная публика, несколько тесно заполненных рядов потерпевших. Забавлял весь процесс, будто судили не его, а другого человека, за которого его приняли по ошибке.
– Он желает говорить по-немецки, – сказала переводчица.
Голоса обвиняемого мы пока не слышали. Он снова окинул беглым взглядом зал, и на миг глаза его вспыхнули, как у загнанного зверя.
– Ваше имя и фамилия? – спросил председатель суда Сердини.
Обвиняемый ответил стоя. Внушительным, спокойным хриплым голосом.
– Клаус Альтман, родился 25 октября 1913 года в Бад-Годесберге, близ Бонна.
Зал с колоннами загудел, раздались выкрики и свист.
– 3 октября 1957 я натурализовался в Боливии, – продолжил обвиняемый теперь уже по-французски, – под двойным именем: Альтман и Барби.
В этом месте я обернулся. Поискал глазами отца. Зал набит битком. И я знал, что еще многие остались стоять на улице. Но отец сумел войти. Я увидел его в самом конце зала, у барьера, и порадовался, что он сидит, пусть и у самой стенки. Приставив к уху рупором ладонь, он улыбался.
Отец улыбался. Атмосфера вокруг, как на службе в соборе: трудно дышать, полные слез глаза, насупленные брови, мрачные взгляды, нервные руки, теребящие платочки, – а отец улыбался. Видно, так распотешил, так восхитил его этот трюк с фамилией обвиняемого. Они тут собрались судить Барби, а перед ними Альтман. Старый нацист будет отвечать ударом на удар.
Я запретил себе пялиться на отца, но все равно постоянно чувствовал его спиной. Знал, что он будет вести себя так, будто сидит у себя дома за столом, вместе с женой и сыном. И только надеялся, что не услышу его голос.
Барби с интересом следил за жеребьевкой присяжных, читая по губам судей, и чрезвычайно внимательно разглядывал и выслушивал каждого адвоката. Снова проступил профиль хищной птицы. Его защитник отклонил пять кандидатур. Одну женщину забраковали, потому что она жила в Лионе во время оккупации; несколько обиженная, она заняла место в зале.
Перечисляя свидетелей-евреев, секретарь водил пальцем по списку и с трудом выговаривал имена. Я не решался обернуться и посмотреть на отца. Шестерни судебной машины пришли в движение, и пафос как-то растворился. Даже эмоции исчезли. Никого больше не удивляло присутствие этого седовласого господина. Первые журналисты покинула зал. Адвокаты переходили от одной скамьи к другой, вынуждая председателя призывать к тишине. На вопрос, успевает ли Барби следить за дебатами, немец ответил:
– Я всё прекрасно понимаю.
