Сын негодяя - Сорж Шаландон

class="p1">– Ну как? – спросил меня отец, когда после заседания мы, как договаривались, встретились на улице Сен-Жан. Чтобы выпить на террасе кафе кружку-другую пива и закусить крутым яйцом. Он уже ждал меня.

– В каком смысле?

– Как он тебе показался?

Пока трудно сказать. Он мало что успел сказать. Ну, показался сосредоточенным.

Отец рассмеялся.

– Здорово получилось с Альтманом, да?

Да просто время потянул. Отец сел поудобнее.

– А по-моему, неплохо придумано.

Еще ему понравился Вержес. Больше, чем «все остальные». Адвокат назвал процесс «юридической нелепостью» и упрекнул коллег в нерадивости, а истцов – в том, что они своевременно не заявили себя пострадавшими. И после каждой язвительной реплики в сторону соперника с улыбкой утыкался в свои записки.

Отец посмотрел на пол:

– Будь добр, подними мою трость.

Трость упала под столик, и я ее не заметил. Самшитовая трость, оплетенная стальной проволокой, с массивным серебряным набалдашником в виде грозной головы орла. Обычно отец ходил без всякой трости.

Он встал и тяжело, точно дряхлый старик, оперся на трость. У меня дрогнуло сердце.

– Что это с тобой?

Он улыбнулся. Надел пальто и показал его лацкан – красная ленточка.

– А как, по-твоему, я вошел во Дворец правосудия?

Он достал из портфеля льготную транспортную карту, выданную Министерством ветеранов и жертв войны. И табличку «инвалид войны» для автомобиля.

– Видел бы ты молодого полицейского на входе. – Отец подмигнул мне. – Он чуть навытяжку передо мной не встал.

Он постучал тростью об пол, обхватив набалдашник.

– Это трость-шпага. Правда, хороша?

Я задыхался. Вся эта ложь как будто пачкала меня.

– А про меня ты не говорил? Что твой сын журналист?

Отец пожал плечами:

– За кого ты меня принимаешь?

Первое заседание ему понравилось. Он собирался приходить каждый день. И хотел знать, где сижу я. Так где же? Где придется. У нас нет закрепленных за каждым мест. Он обнял меня, засмеялся и проковылял несколько шагов, нарочито согнувшись и опираясь на трость.

– Какие же люди болваны!

А потом повернулся спиной и зажал трость под мышкой, как стек английского офицера. Кем он себя воображает вот в эту минуту? – задумался я.

7

Процесс Клауса Барби

Среда, 13 мая 1987 года

Клаус Барби в своем черном пиджаке, сидевшем на нем, как слишком большое пальто, оставался совершенно безучастным. Ни одного протестующего взгляда или жеста. Видали мы подсудимых, которые, сидя в боксе, демонстративно удивлялись или притворно возмущались. Каждое обвинение встречали смехотворной пантомимой невиновности. Но не таков Барби. Пока секретарь зачитывал пять статей обвинения, шеф лионского гестапо рассматривал коринфские колонны зала. Ни тени эмоции за несколько долгих часов. Все знали перечень его преступлений и выслушивали его уже в который раз. Клаус Барби, обвиненный в арестах, пытках, депортации и убийстве 83 евреев из лионского комитета UGIF[9]. Клаус Барби, подписавший после ареста детей Изьё и их наставников телеграмму: «Задание выполнено». Клаус Барби, единолично приказавший отправить 11 августа 1944 года 650 человек «последним эшелоном в Германию», сначала в эльзасский лагерь Штрутгоф, затем в Дахау, Равенсбрюк и Аушвиц. И наконец, Клаус Барби, ответственный за смерть Марселя Гомпеля, еврея, участника Сопротивления, за пытки, которым подверглась Лиза Лезевр, и за уничтожение ее семьи.

Все это Барби выслушал молча. Как будто был тут посторонним. Даже обычно мучительная процедура вопросов-ответов ни к чему не привела.

Что значит быть нацистом, месье Барби?

– Этот вопрос относится к событиям сорокалетней давности. Я не могу на него ответить.

Евреи?

– Мне несвойственна ненависть. Я не испытывал ненависти ни к каким меньшинствам.

Что он делал в качестве шефа лионского гестапо?

– Многие, знаю, говорят, что я вел себя как сумасшедший, преследовал евреев, отправлял в лагеря. Это не так! Я подчинялся приказам. И не был хозяином Лиона.

Однако Барби разговорился, и стало ясно, что он все тот же. Закоренелый нацист, ни о чем не жалеющий и даже упрекающий бывших «партийных бонз» в том, что они набили карманы и «предали соратников, свернув с пути национал-социализма». И так до тех пор, пока адвокат не наклоняется к своему клиенту, чтобы его одернуть. Тогда Барби разводит руками:

– Но наступил день, когда пришлось взглянуть в лицо реальности. Германия проиграла войну.

Дважды я оборачивался. Отец смотрел на подсудимого, не отрывая глаз. Меня заслонял от него один английский журналист. Так что я его видел, а он меня нет. Он одобрительно кивал на доводы защиты и морщился, слушая истцов. Клевал носом, когда кто-нибудь из адвокатов углублялся в толкование юридических тонкостей. А в перерывах непринужденно, как начальник, инспектирующий войска, разговаривал с полицейскими.

В ту среду на утреннем заседании Барби подошел к микрофону – он хотел сделать заявление.

– Не очень длинное? – осведомился председатель.

Нет. Просто чтобы напомнить, что его зовут Альтман, он гражданин Боливии, его незаконно вывезли из тюрьмы в Ла-Пасе и судят во Франции.

– Так что я больше не намерен представать перед этим судом.

Ледяное молчание в зале. Изумление, ропот. Председатель привстал:

– Вы хотите сказать, что отказываетесь участвовать в заседании.

– Именно.

Адвокаты потерпевших разом вскочили. Одни протестовали, другие лихорадочно записывали впрок свои аргументы.

Недаром Жак Вержес накануне посоветовал им:

– Завтра примите успокоительное!

Удар был явно приготовлен заранее.

Зал помертвел, по рядам пробежала дрожь. Каждый понял: тот, кто должен ответить за все, вот-вот ускользнет. И тут встрепенувшимся львом поднялся Пьер Трюш, прокурор. Седая грива, горностаевая мантия. Подсудимый имеет такое право, – спокойным голосом напомнил он.

– Применять силу – устаревший метод. Демократия все равно одержит победу над нацизмом.

Отсутствие подсудимого – болезненный удар, но прокурор его принял.

Отец был ошеломлен. В полном смысле слова. У всех в зале лица пылали гневом, у всех, только не у него. Лиза Лезевр, которую почти три недели пытал Барби, утерла платком слезу. У всех пылала в глазах бессильная ярость, у всех, только не у него. Подсудимый сыграл злую шутку с Лионом, с правосудием, со всей Францией. И был доволен – видно по гла-зам. Председатель снова приблизился к микрофону, а я все не спускал глаз с отца. Смотрел ему в лицо, а к суду повернулся затылком. Я был отщепенцем в этом зале – следил за реакциями одного-единственного человека, того, который не имел права тут находиться.

– Вы не желаете присутствовать на заседании, я правильно понял?

– Ja, – по-немецки ответил обвиняемый.

Отец вздрогнул. Потом медленно улыбнулся и скрестил руки на груди, как будто наслаждаясь волшебным мигом. Боливиец Альтман ответил на