Столицы. Их многообразие, закономерности развития и перемещения - Вадим Россман

В чем-то сходная ситуация взаимоотношений власти и города сложилась в Испании. Перемещения испанского двора из Толедо в Мадрид (1561), из Мадрида в Вальядолид (1601) и обратно в Мадрид (1606) были во многом связаны с противостоянием двору и, по крайней мере в первом случае, с конкретным социальным конфликтом – восстанием «коммунерос» в Толедо. Королевская столица Испании располагалась в Эскориале, в 50 километрах от Мадрида. При этом, как пишет историк Испании Дэвид Рингроуз, столица страны воспринималась лишь как своего рода «необязательное дополнение к двору» и сцена для демонстрации могущества. По сути дела, столичная функция Мадрида сводилась к процессиям и церемониям легитимации власти. Рингроуз подчеркивает, что до 1561 года у испанских королей вообще не было фиксированного двора. Монументальные королевские здания в Мадриде появляются только в эпоху Бурбонов в XVIII веке. Не случайно Габсбурги (Филипп II, III и IV) всегда последовательно и умышленно избегали этот город (Ringrose, 1983: 232–233).

Все эти примеры иллюстрируют то, что Жан Готтман называет «явной тенденцией к отделению большого города от центра политической власти, которая не может быть доверена беспокойному метрополису» (Gottman, 1990: 68). «Это состояние, – замечает он далее, – продолжалось целое столетие. Одним из первых актов революции 1789 года было возвращение короля и двора из Версаля обратно в город. После волнений 1848 года барон Осман (Haussmann) осуществляет план перестройки города, задачей которого было сделать его более безопасным для пребывания правительства» (Gottman, 1990: 70).

Таким образом, вне зависимости от того, находился ли королевский двор в столице или за ее пределами, важно понять, что политическая власть не была интегральной частью самого города. В королевских столицах власть и город еще разделены и противостоят друг другу, и город с его клеточной памятью о хартиях вольностей и средневековых формах самоуправления оказывается чуждой и часто враждебной средой для локализации власти. Но королевский двор и город как бы растут навстречу друг другу. Лишь постепенно, с возникновением национального государства и новой национальной идентичности, происходит закрепление политической власти в столичном городе.

Тем не менее следует признать, что сам рост королевских столиц в некоторых странах и их амбиции подготовили движения европейского национализма. Режимы абсолютизма в Европе с их тенденциями к сверхцентрализации и бюрократизации власти и ресурсами политической мобилизации и перераспределения доходов между центром и периферией уже заложили ту основу, на которой впоследствии смогут возникнуть национальные столицы и национальные государства. Попытки монархов привнести или выплеснуть королевскую благодать на город обернутся впоследствии национализацией самой монархии. То, что не удалось монархам, удалось новому субъекту истории – нациям.

Как мы покажем в следующих главах, национальные столицы обязаны многими своими важнейшими формами и идеями своим предшественницам – сакральным и королевским столицам. Следующие несколько параграфов этой главы будут посвящены различным аспектам истории и конституции национальных столиц. К имперским и отчужденным столицам, которые мы упомянули в качестве исторических форм столичных городов, мы перейдем лишь в третьей главе и обсудим их главным образом в контексте их переносов.

Аспекты истории и конституции национальных столиц

В XVII веке наметилась тенденция исключительно высоких темпов роста именно столичных городов по сравнению со всеми остальными европейскими городами. В предшествующие периоды рост шел приблизительно равномерно и пропорционально во всех городах европейских стран. Однако в XVII веке происходит переход от господства мир-экономик, связанных с торговыми городами, такими как Генуя, Венеция и Антверпен, к подъему крупных национальных экономик, которые были сосредоточены в столицах. На этот факт впервые обратил внимание Фернан Бродель в своей истории европейского капитализма (Braudel, 1987). Впрочем, некоторые современные историки называют его соображения и наблюдения по этому поводу «импрессионистическими» (Ringrose, 1998: 155). В относительно недавних сочинениях по урбанистической динамике, в частности в работах Жана де Вриза, «импрессионистские» впечатления Броделя получили надежное количественное подтверждение (Vries, 1984).

Согласно подсчетам историков урбанизации в Европе треть роста европейских городов в XVI–XVII веках приходится именно на столичные города (Clark, Lepetit, 1996: 36). Экономически они зависели от роста королевских дворов и государственной бюрократии, а также притока крупных землевладельцев и развития торговли предметами роскоши. Они становятся международными центрами моды и предметом для подражания в одежде, образе жизни, архитектуре, манерах, способах потребления материальных благ и формах проведения досуга.

С 1600 по 1700 год городское население в Англии выросло с 8 до 17 %. За этот же период доля Лондона в общем населении страны выросла с 5 до 11,5 %, а его доля в городском населении увеличилась с 60 до 67 %. Такая динамика роста города вызывала беспокойство короля Джеймса I, который иронически заметил, что «скоро Лондон станет всей Англией» (Robertson, 2001: 42; Vries, 1984: 64).

Темпы роста столичных городов были не менее высоки в континентальной Европе, и случай Лондона только подтверждал общие тенденции урбанистической динамики. Париж вырос с 200000 жителей в 1590 году до 550000 в 1700; Мадрид с 40000 человек в 1560 году до 170000 в 1630; Берлин с 10000 жителей в 1650 до 170000 к 1800 году. Другие европейские столицы, население которых увеличилось более чем в два раза, включали в себя Копенгаген, Дублин, Стокгольм, Вену, Лиссабон и Рим (Ringrose, 2008: 177).

Как известно, Адам Смит назвал свое главное магистральное сочинение «О богатстве наций». Известный американский социальный теоретик городов Джейн Джейкобс сделала значимую поправку к Адаму Смиту: с ее точки зрения, реальными историческими субъектами роста и богатства выступают не нации, а города. Поэтому, считает она, гораздо правильнее было бы говорить не о богатых и бедных нациях, а богатых и бедных городах и регионах в силу неравномерности экономического развития внутри национальных границ (Jacobs, 1984). Применительно к XVII веку, однако, как следует из вышеприведенных цифр, было бы правильнее говорить не о богатствах городов, а о богатстве столиц, где в ту историческую эпоху концентрировались практически все ресурсы и возможности страны. Именно такими нациями были европейские общества XVII века, и именно концентрация богатств в столичных городах во многом определила траекторию дальнейшего развития Европы.

Многие историки экономики традиционно связывали драматический рост европейских столиц, прежде всего, с рыночными отношениями и рассматривали их только в качестве чрезвычайно разросшихся коммерческих центров. С их точки зрения, столичность вырастает из экономического могущества и из всей системы рыночных отношений. Ключевые экономические центры государств становятся политическими центрами, конвертируя свою экономическую власть в политическую. Именно структурой рыночных сетей историки экономики склонны объяснять широкую интеграцию урбанистических рыночных и политических пространств в XVII веке, которая сменяет собой фрагментированные урбанистические системы и сети.

По мнению Дэвида Рингроуза, в каком-то смысле такое объяснение продиктовано дисциплинарными предрассудками историков экономики. Сам Рингроуз, следуя идеям Броделя, обращается к истории Мадрида в контексте социально-политической жизни Испании в XVII веке. Он показывает, что подъем Мадрида, куда стали стекаться чиновники, королевские курьеры, просители, лоббисты и королевская гвардия со всей страны, во многом ответственен за то, что прилегающие к нему области были обескровлены (Ringrose, 1998: 179).

Дэвид Рингроуз считает, что именно политические факторы, а не экономические урбанистические сети создают предпосылки роста крупных европейских столиц, которые впоследствии становятся моторами экономического развития этих стран и всей Европы (Ringrose, 1998: 156, 181). Для доказательства этого тезиса он, в частности, демонстрирует, что интеграция урбанистических сетей Европы происходила не столько в результате естественного развития экономических рыночных отношений, сколько за счет новой политической урбанистической иерархии, во многом связанной с подъемом новых политических столиц. Экономические историки, считает он, насытили историю городов множеством экономических предрассудков, полагая, что формирование урбанистических сетей происходило под доминирующим или даже исключительным влиянием рыночных отношений и сформировавшихся под их влиянием сетей обмена. Это представление оставляет в тени те политические отношения, которые сформировали сами рынки и определили направление и основные векторы их развития. Мировые рынки, считает американский историк, во многом формировались как раз под политическим прессом столичных городов, которые определяли и формировали их конфигурацию.