Юность - Рюрик Ивнев

«Вышли сто. Крайне необходимо». — Боря мял в руке телеграмму и бессмысленно улыбался. Сто, сто. Казалось, что вот он проснется, и как будто ничего не было. Но он не просыпался. Его грубо толкнули.

— Послушайте, господин, вы получили письмо, так дайте другим получить.

Какая-то полная до чрезмерности дама, затянутая в черное шелковое платье басила:

— Будьте любезны: до востребования «Фиалки».

В голове одна мысль, откуда достану? И как он не поймет, что у меня нет денег? Но достать надо. Почему, зачем «надо», он себе не объяснял. Это была аксиома, которая не требовала доказательств. Надо. И все.

Был прохладный вечер. Уже чувствовалось приближающаяся осень, и в воздухе было особенно грустно и прозрачно. Море было как каменное. Недружелюбное такое. Когда Боря возвращался домой по пляжу, к нему вдруг подошел какой-то господин неопределенного возраста, скорее старик. Но когда он взглянул в его глаза, удивился молодому блеску.

— Вы репетитор Кирилла?

— Да.

— Борис Арнольдович?

— Да, — Боря отвечал машинально. Он думал о своем, и был несколько ошеломлен вопросами незнакомца.

— Фамилию вы мою не знаете, но обо мне вам говорил Кирюша.

Боря молчал.

— Не вспомните? О священнике.

— Ах, да, да.

— Бывший священник Дмитриев.

— Ах, очень, очень приятно, очень приятно, — это вырвалось искренне и не официально.

— Я вас знаю давно. И видел вас часто. Кирюша вас хвалил.

— Кирюша такой добрый. Он всех расхвалит.

(Пауза.)

— Мы собирались к вам.

— Да, я просил прийти с вами, но теперь…

— Как вы знаете?

— Ну, конечно. Это ужасно. Но надо и с этим мириться. Вы теперь у его постели?

— Да.

— На вас падает нелегкая обязанность утешить Кирюшу. Я боюсь за него, как бы он не совершил великий грех.

— Вы говорите про самоубийство?

— Да.

— Это ужасно. Я не допущу. Но только… разве это грех, батюшка?

— Великий и непоправимый.

— А я… думал об этом часто.

— Приходите ко мне, Борис, мы поговорим с вами. Вы спешите? Сегодня же.

Чтобы попасть к Дмитриеву, надо было пройти весь город, спуститься вниз к морю и узкими, извилистыми улицами выйти на пустырь, наподобие площади. Здесь пахло отбросами, гнилью, кожей и еще чем-то особенным, запахом, который трудно было уловить.

Дом был одноэтажный, каменный с маленькими решетчатыми окнами и строгой железной крышей. Точно тюрьма — подумал Боря. Он пересилил неприятные чувства и постучал. За дверью раздался какой-то странный, непонятный звук. Потом все стихло. Боря стукнул еще раз, так как на дверях не было заметно и подобие звонка. Наконец дверь медленно раскрылась. На пороге был сам Дмитриев.

— Милости просим, дорогому гостю мое почтение, — и он склонился низко, как-то по-театральному.

Внутри было скромное убранство. Стол, стулья, ничего лишнего. Боря обратил внимание на то, что все стены были увешаны образами и горели желтые восковые свечи.

— Вы в первый раз у меня?

Борю удивил этот вопрос. Точно угадав его мысли, Дмитриев продолжал:

— В этом доме?

— Первый раз.

— Я дом этот купил несколько лет тому назад и полагал, что, будучи здесь, вы могли в нем бывать.

— Нет, нет. Я в этом городе в первый раз.

— Вам грустно живется?

— То есть как? Бывают минуты чудные, но редко. А вообще грустно.

— О смерти думаете?

— Думаю.

Дмитриев встал. Положил руки на Борину голову и стал громко молиться. Было странно и непривычно сидеть в такой смирной позе, отжившей, и слушать громкие молитвы. Боря хотел сосредоточиться, но не мог. Он машинально прислушивался к интонациям голоса Дмитриева, смотрел исподлобья на образа. Хотел тоже молиться, по-своему, тихо, ласково, но не мог. Когда Дмитриев кончил читать молитвы, он опустился на жесткий деревянный стул, около Бори и сказал:

— Теперь, помолитесь за меня.

Боря молчал.

— Как можете. Не стыдитесь. Нет ничего стыдного в прославлении Господа Бога своего. Я грешный. Очень грешный.

Боря тихо шептал:

— Господи, прости… как вас зовут?

— Николай Архипович.

— Господи, прости Николая Архиповича за его прегрешения вольные и невольные. Господи, милый, прости и меня за все. За все. — И замолчал. — Я больше не могу. Мне больно. Я привык тихо молиться. Теряюсь.

— Вы верите?

— Верю, конечно.

— Борис Арнольдович, вы чистый юноша.

— Нет, нет.

— Вы женщин знали?

— Одну, но я ушел от нее. Мне противно.

— А в помыслах?

— Нет, нет, я никогда не думаю о них.

— Значит, вы чистый. Вы нужны мне! Готовы ли вы делать то, что я вас попрошу для очищения грехов моих? Именем Господа молю вас. — Дмитриев опустился на колени.

Боря закрыл лицо руками.

— Я готов. Готов.

— Идемте.

— Боря пошел за Дмитриевым в соседнюю комнату, совсем маленькую, почти полутемную. Воздух был затхлый, душный. С непривычки у Бори голова кругом пошла.

— Как здесь душно.

— Я здесь целые ночи провожу часто.

— Зачем это? Зачем?

— За грехи мои страдаю. Возьмите, — и Дмитриев подал Боре железную цепь, заржавленную, от которой нестерпимо пахло.

— Что я должен делать?

— Слушайте. Вы чистый юноша. Руками чистого до снимется грязь с плеч моих. — Дмитриев обнажил себя до пояса и стал на колени, кистями рук коснувшись ног Бориных.

— Я должен вас ударять? — c дрожью в голосе спросил Боря.

— Чем сильнее удары, тем легче у меня на душе.

— Но я не… могу, не могу…

Дмитриев поднял голову, и из полутьмы на Борю сверкнули два черных, прожигающих душу глаза. Минуту длилось молчание. Боря чувствовал, как какая-то томная слабость проникает в его члены, как немеют руки, ноги, и что-то вливается в его кровь, точно его, прежнего, заменяют другим, настойчиво и злобно. Он не понимал, каким образом его нежные руки стали сильными, железными, и как они опускали железную цепь на спину Дмитриева, яростно и грузно. Как сквозь сон, помнил он мучительный запах крови, круживший голову, мокрые липкие руки свои и тихие стоны Николая Архиповича. Потом снова его взгляд, черный, пронизывающий и голос слабый и тихий.

— Вы совершили великое дело спасения души, — Дмитриев опускался на колени, целовал его ноги и тихо плакал.

— Когда Боря вернулся домой, Кирилл не спал, по бледному и взволнованному виду Бори он смутно о чем-то догадывался. Боря сказал первый:

— Кирилл! Я был у него.

— Я так и знал.

— Кирилл! Это ужасно! Я ничего не понимаю.

— Железная цепь?

— Да, да!

— Нет, это прекрасно. Теперь мы с вами братья, братья, о, как я рад, — и он поцеловал Борину руку.

— Вольдемар! Ты понимаешь, что это не удобно. Кирилл выздоравливает. Ему будет больно видеть своего палача Ивана. Его надо отправить, взять другого. Бедный Кирилл, я боюсь за него. Пусть нам пришлют другого денщика. Ему будет мучительно больно видеть все время Ивана. Он самолюбивый до болезни. Надо отпустить Ивана.

Генерал сидел на террасе хмурый и неразговорчивый.

— Потакать мальчишке! Нет, именно пусть он помнит об этом. Дело ведь не в порке, не в той боли, которую он получил, а в том, чтобы он помнил.

— Но, Вольдемар, я, наконец, не могу выносить страданий мальчика. Это уж чересчур сурово.

— Не приставай, потом обсудим этот вопрос, дай же мне отдохнуть, наконец.

Боря был в саду и слышал этот разговор. В голове его мелькнула какая-то мысль.

Когда Зинаида Николаевна была одна, он вошел к ней.

— Зинаида Николаевна?

— Что угодно? — cуховато ответила та.

— Вы хотите, чтобы Ивана не было в вашем доме?

— Ну, конечно.

— Я берусь за это дело, но с условием, — Борино сердце мучительно билось, когда он произнес последнюю фразу. Краска бросилась в лицо. Казалось, что если он промолвит еще одно слово, весь ужас, весь позор совершенного обрушится на него. И вдруг он опустил голову и тихо заплакал. Совсем, совсем как в детстве. — Зинаида Николаевна! Мне нужно сто рублей.

— И вы предлагаете устроить уход Ивана за сто рублей?

— Нет, нет, я до этого не дошел, я не могу. О, поймите меня. Мне просто надо сто рублей. 50 за месяц вперед, а следующие 50 я отработаю зимой, буду репетировать Кирилла.

— Хорошо, но теперь я вам ставлю условие.

— Какое? — вздрогнул Боря.

— Я не могу видеть Ивана. Пусть он уходит.

— Хорошо. Хорошо. Я постараюсь.

— Владимир Акимович! Ваш денщик серьезно заболел. Никого нет. Я пришел вам сказать об этом.

— Иван?

— Да, Иван.

Генерал поморщился.

— Мы давно собирались от него избавиться. Пусть его свезут в больницу.

Боря еле сдержал радостную улыбку. Вбежал в кухню, где на кровати растянулся здоровяк Иван, которому очень трудно было изобразить больного.