Юность - Рюрик Ивнев

Было непонятно и странно. Ветер колыхал верхушки деревьев. Вдали синела полоска моря.

— Борис Арнольдович! Вам нравится у нас?

— Благодарю вас.

— Вы не сердитесь на меня, что я попросила вас пройтись со мной. Но мне было так тоскливо. Муж уехал на несколько дней. Я одна. Посмотрите, как сегодня красиво море. Правда? Я одинока. Вся моя жизнь так сложилась. Вам может быть непонятно, что я поверяю свои тайны.

— Нет, что вы…

И вдруг неожиданно Зинаида Николаевна изменилась, запрокинула Борину голову и впилась в его губы долгим сочным поцелуем. И продолжила разговор. Борины глаза потемнели. Какая-то вялость сковала все члены. Хотелось вырваться, крикнуть. Почему-то вспомнилось лицо Ефросиньино, и стало противно и больно.

— Не надо. Не надо, — и, высвободившись, Боря скорыми шагами удалился от Зинаиды Николаевны.

«Дорогой мой. Я вас полюбила. Почему вы отворачиваетесь от меня? Или я вам не нравлюсь? Милый! Милый! Поймите меня. Я одинока. Не сердитесь за мою откровенность. С самого первого раза, как я увидела вас, я почувствовала, что вы такой особенный, и сердце мое сжалось. Я хотела побороть свое чувство, я хотела забыть о вашем существовании, но не могла.

Я была с вами груба, я третировала вас как гувернера, простите, простите, милый, это все от любви. Один Бог знает, только, на что способна женщина, полюбившая так горячо и безумно…».

Это письмо Зинаида Николаевна подбросила в Борину комнату.

Когда Боря прочел его, он содрогнулся, как будто прикоснулся рукой к чему-то мягкому и отвратительному. Какая гадость! Какая гадость! Ходил большими шагами по комнате и не знал, что предпринять. Уехать? Бросить урок? Но Василий? Что будет делать Василий без его денег? Бедный, без заработка, он зачахнет. И при одной мысли о своем друге, который останется без поддержки, слезы выступили на его глазах. Опять продавать себя? Зинаиде Николаевне? Но это невозможно. Вспомнился Карл Константинович и те двести рублей. С ним это можно было, было неприятно, жутко, обидно, но мыслимо. Теперь совсем другое. Физически невозможно! Сказать генералу? Еще хуже. Выйдет скандал. Придется лишиться места все равно. Припугнуть Зинаиду Николаевну тем, что он расскажет генералу о случайно виденном в ванной? Но это шантаж. Низость. Голова кружилась, в горле пересохло. Хотелось уткнуться в подушку, броситься на кровать и забыться в слезах. Но сейчас он должен заниматься с Кириллом.

Кирилл — гимназист 6 класса, высокий, худенький. С длинными белыми руками, как у женщины. Немного картавит. Говорит нежно, нараспев. Ласковый такой. Тихий. Отца боится, как огня. Мать как видно не любит.

Урок был странный. Боря нервничал, путал латинские слова, что с ним было редко, говорил тихо. Забывался.

— Борис Арнольдович, вам нездоровится?

— Нет. Нет.

— Поговоримте о другом. Мне тоже сегодня не по себе. Латынь к черту.

— Нет, что вы, заниматься надо. Времени у нас осталось мало.

— Ничего, подгоним, Борис Арнольдович, мне кажется, что вы такой хороший.

— Не знаю, о себе как-то трудно говорить.

— Нет, нет, это сразу видно.

(Пауза.)

— Вы думали когда-нибудь о Боге?

— О Боге? Почему это вам так… в голову пришло.

— Так. Я часто думаю. Я знаком здесь с одним священником, т. е. не священником, но он был прежде, а теперь… вот мы с ним говорим часто и мне приятно бывает. Я не верю, нет, нет, но мне как-то жутко и хорошо, когда говорим о Нем. И вот мне показалось, что и вы должны быть таким.

— Я? Может быть. Я не знаю.

— Борис Арнольдович! Вы такой хороший. Знаете что, вы пойдете со мной к нему?

— К кому?

— К нему. К этому человеку. Он такой необыкновенный. Вы сами увидите. Хорошо? Он простой. Будет очень рад. Хорошо?

— Хорошо, хорошо Кирилл.

В день рождение генерала был парадный обед. На дачу Шлитковцевых стали собираться к четырем. Была тетушка генерала, графиня Зурцева, высокая, худощавая девица, про которую говорили, что она не вышла в молодости замуж только потому, что считала «это» грехом, а позже, когда образумилась, ее не хотели брать, считая, что жениться на ней это грех.

— Были два генерала, с которыми познакомились в Крыму, с женами и почтовый чиновник со звездой, который попал сюда неизвестно каким чудом? Генерал был в ударе. Много говорил, остротами так и сыпал, но остроты эти были довольно неопределенного характера. Например, передавая тарелку с супом Боре, он басил: «Молодой человек, держите, у вас руки моложе моих. Ха-ха-ха! Помоложе, помоложе. Молодость в руках. Ха-ха-ха». Или, передовая соль жене: «Мы с тобой не поссоримся. Ибо генеральскому чину не подобает быть в соре со всяким хламом ха-ха-ха. Нет, берите повыше». От этих глупых выкриков у Бори кружилась голова. Хотелось мучительно оттолкнуть тарелку и крикнуть: «Подавитесь, подавитесь своим обедом и остротами и оставьте меня в покое».

Зинаида Николаевна делала томные глаза и говорила нарочно громко жене одного из генералов:

— Вы знаете, Ксения Владимировна, у нас такой репетитор! Такой репетитор. Я им так довольна. Деликатный, милый, серьезный. Видно из хорошей семьи.

От этих похвал у Бори было гадко на душе. Казалось, что было бы лучше, если бы она ругала его вовсю. В конце обеда вышел маленький инцидент. Кирилл за неосторожно вставленное в разговор взрослых слово вызвал гнев отца. Генерал покраснел, вспылил и оставил сына без сладкого. Тот поднялся бледный взволнованный. Сердце Борино мучительно сжалось. За столом воцарилась тяжелое, жуткое молчание. И вдруг (Боря никак не ожидал от Кирилла) он произнес ровно, с легкой дрожью в голосе:

— Вы… не имеете права… я не мальчик и при том при посторонних… — и вышел из комнаты.

Что было потом! Жутко даже вспоминать. Генерал метался по комнате, как разъяренный зверь.

— Щенок, мальчишка! Меня учить вздумал. Выпорю. В солдаты отдам.

Зинаида Николаевна вела себя странно. Она не успокаивала мужа, не заступалась за сына. Только наклоняясь то к одной, то к другой даме, говорила шепотом:

— Вольдемар такой нервный, такой нервный.

Этот инцидент не был исчерпан. Когда гости разошлись, вечером, стали искать Кирилла. Его негде не было. Обшарили всю дачу, послали в сквер к морю. Владимир Акимович ходил мрачнее тучи. Лиза жалась к матери, Боря ходил хмурый и сосредоточенный. Досталось и ему. Как вы смотрите за своим учеником? Чему учите? Как он смел, мне нагрубить? Как смел?

Боря хотел ответить, что было условленно только насчет занятий латынью и что в круг его обязанностей не входит заниматься воспитанием, но промолчал. В эту минуту он просто боялся этого разъяренного генерала, которому ничего не стоило избить нагайками, выпороть не только сына, но и его репетитора. «Что я бы делал потом? — думал Боря. — Жаловаться? В суд?» Но было бы поздно. Факт был бы совершен. Владимир Акимович обещал выпороть Кирилла и теперь мучился и злился, что сына не находили.

Наконец, Кирилла нашли. Он вошел в комнату сам бледный, взволнованный, с расширенными зрачками и трясущимися от волнения руками. Сзади шел денщик.

— Что вам нужно от меня?

— Щенок! Ты еще грубить? Сейчас увидишь, что нужно. Иван, мой хлыст.

— Как? — Кирилл выступил вперед. Он, казалось, не верил своим ушам и отказывался понимать то, что происходило.

Денщик принес хлыст.

— Ложись.

Кирилл вздрогнул. Боря почувствовал, что он только теперь понял, что с ним хотят делать. Он смотрел на это бледное лицо с застывшим возмущением в глазах и невольно любовался Кириллом.

— Папа! Папа! Как вам не стыдно, что вы хотите со мной делать? Никогда, никогда я не вынесу этого.

— Ложись, не разговаривай.

— Бога побойтесь.

— Ложись или тебя свяжут.

— Боже, Боже! — и вдруг он кинулся со всех сил к отцу, вырвал хлыст и закричал голосом, который вызвал дрожь в Борином теле: — Вы не смеете! Не смеете сделать эту подлость!

На минуту генерал опешил. Но сейчас же опомнился и разъяренный кинулся на сына, ударяя его. Ему попало по лицу, по шее, по груди.

Но этого было мало.

Когда ослабевший Кирилл упал на пол, его по приказанию отца подняли и растянули на диване. Генерал держал за голову, повар за ноги, а Иван бил хлыстом с таким остервенением, как будто он кому-то за что-то мстил. Эта омерзительная картина так подействовала на Борю, что он громко и истерично зарыдал.

Генерал рассердился.

— Уберите его. Истеричная баба! Репетитор! Нечего сказать!

Зинаида Николаевна в Бориной комнате поила его водой, целовала лицо, руки, и говорила прерывающимся голосом:

— Славный. Хороший. Любимый!

Генерал был в отъезде. Кирилл второй день лежал в своей комнате без памяти. При нем был Боря. Вечером, когда весь дом спал, а Боря дежурил, не раздеваясь, у постели Кирилла, вдруг раздался звон разбитой посуды. Один раз, другой. Боря выскочил в столовую, и его изумленным глазам представилась следующая картина: Зинаида Николаевна в ночном пеньюаре, небрежно накинутом, едва скрывавшем ее наготу, красная, вспотевшая, с злыми выкатившимися глазами била с остервенением тарелки, которые она брала с буфета, о голову денщика Ивана.