Принцесса-невеста - С. Моргенштерн

Лютик с тарелкой в руках открыла заднюю дверь.

– Держи, – сказала она.

Он кивнул, взял тарелку и направился к пеньку, на котором ел.

– Я не простила тебя, мальчик с фермы, – начала Лютик. Он остановился и повернулся к ней. – Мне не нравится, как ты ухаживаешь за Конём. Точнее, как ты неухаживаешь за ним. Я хочу, чтобы он был вычищен. Сегодня же. Я хочу, чтобы его копыта были отполированы. Сегодня же. Я хочу, чтобы его хвост был заплетён, а его уши промассированы. Сегодня же вечером. Я хочу, чтобы в его конюшне не было ни пятнышка. Сейчас же. Я хочу, чтобы он блестел, и если тебе придётся потратить на это всю ночь, то ты потратишь на это всю ночь.

– Как вам будет угодно.

Она хлопнула дверью и оставила его есть в темноте.

– Мне казалось, что он хорошо смотрит за Конём, – заметил её отец.

Лютик ничего не ответила.

– Ты сама так сказала вчера, – напомнила ей мать.

– Наверное, я переутомилась, – удалось выговорить Лютик. – Волнение и всё остальное.

– Тогда иди отдохни, – предостерегла её мать. – Переутомление может привести к ужасным последствиям. Я была переутомлена, когда твой отец сделал мне предложение.

Тридцать четыре против двадцати двух, она вырвалась вперед.

Лютик прошла в свою комнату. Легла на кровать. Закрыла глаза.

Графиня пристально смотрела на Уэстли.

Лютик встала с кровати. Сняла одежду. Немножко помылась. Одела ночную рубашку. Скользнула под одеяло, уютно свернулась, закрыла глаза.

Графиня всё ещё таращилась на Уэстли!

Лютик сбросила одеяло, открыла дверь. Подошла к раковине рядом с печкой и налила себе чашку воды. Выпила её. Налила ещё одну и приложила ко лбу, чтобы остудить его. Лихорадочное ощущение не исчезало.

Лихорадочное? Она чувствовала себя отлично. Ей было семнадцать лет, и у неё даже зубы никогда не болели. Она решительно вылила воду в раковину, повернулась, прошла в свою комнату, плотно закрыла дверь, легла в кровать. Закрыла глаза.

Графиня никак не переставала таращиться на Уэстли!

Почему?Ради всего святого, почему единственная в истории Флорина совершенная во всех отношениях женщина могла заинтересоваться мальчиком с фермы? Лютик повернулась в кровати. И другого способа объяснить этот взгляд просто не существовало – она былаим заинтересована. Лютик крепко зажмурилась и обдумала своё воспоминание о графине. Несомненно, что-то в мальчике с фермы заинтересовало её. Это был факт. Но что? У мальчика с фермы были глаза словно море перед штормом, но кого волновали глаза? И у него были светлые волосы, некоторым такое нравится. И у него были достаточно широкие плечи, но не так уж намного шире, чем у графа. И, конечно, он был мускулист, но кто угодно был бы мускулист, если бы ему пришлось батрачить дни напролёт. И у него была великолепная загорелая кожа, но опять же из-за тяжелого труда; целый день на солнце, кто бы не загорел. И он был не намного выше графа, хотя, конечно, его живот был более плоским, но ведь мальчик с фермы был моложе.

Лютик села в постели. Наверняка все дело в его зубах. У мальчика с фермы и впрямь были хорошие зубы, что правда, то правда. Белые, идеально ровные, особенно выделяющиеся на загорелом лице.

Могло ли делать бы в чём-то другом? Лютик сосредоточилась. Девушки из деревни стайками следовали за ним, когда он развозил молоко, но они были идиотки и готовы были следовать за кем угодно. И он никогда не обращал на них внимания, потому что стоило б ему только открыть рот, и они сразу бы поняли, что у него были лишь хорошие зубы; он был, как-никак, исключительно глуп.

Невероятно странно, что такая красивая, стройная, грациозная, элегантная женщина, настолько ярко и в высшей мере прелестно одетое существо, как графиня, могло быть до такой степени помешано на зубах. Лютик пожала плечами. Люди были на удивление сложны. Но теперь ей всё было ясно, всё было диагностировано и установлено. Она закрыла глаза и свернулась калачиком, и ей стало уютно и тепло, и никто не смотрит на людей так, как графиня смотрела на мальчика с фермы, из-за их зубов.

– Ох, – выдохнула Лютик. – Ох, о господи.

Теперь мальчик с фермытоже смотрел на графиню. Он кормил коров, и мускулы, как всегда, играли под его загорелой кожей, а Лютик стояла и наблюдала за тем, как мальчик с фермы в первый раз посмотрел графине прямо в глаза.

Лютик выпрыгнула из кровати и начала ходить по комнате. Как он мог? О, всё было бы в порядке, если бы он смотрел на неё, но он не смотрел на неё, он смотрелна неё.

– Она такая старая, – пробормотала Лютик, начиная горячиться. Графине никогда не будет снова тридцать, это факт. И её платье смотрелось нелепо в коровнике, это тоже факт.

Лютик упала на кровать и прижала подушку в груди. Платье было нелепо ещё до того, как она пошла в коровник. Графиня выглядела испорченной с того самого момента, как вышла из кареты, со своим слишком большим накрашенным ртом, и маленькими поросячьими накрашенными глазами, и напудренной кожей, и… и… и…

Всплескивая руками, Лютик плакала, металась и бродила по комнате, и снова плакала, и истории известно три великих случая зависти с тех пор, как Давид из Галилеи впервые испытал это чувство, когда не смог больше выносить того, что кактус его соседа Саула затмил его собственный. (Изначально зависть относилась только к растениям, чужим кактусам или гингко, или позже, когда была трава, к траве, и именно поэтому мы по сей день говорим, что кто-то позеленел от зависти.) Случай Лютик был четвёртым в этом списке.

Это была очень длинная и зелёная ночь.

Ещё до рассвета она стояла перед его лачугой. По доносившимся изнутри звукам Лютик поняла, что он уже проснулся. Она постучала. Он появился, встал в дверном проёме. За его спиной она разглядела маленькую свечу, открытые книги. Он ждал. Она посмотрела на него. Затем отвела взгляд.

Он был слишком прекрасен.

– Я люблю тебя, – сказала Лютик. – Я знаю, это должно удивить тебя, ведь я всегда презирала тебя, и унижала тебя, и насмехалась над тобой, но я люблю тебя вот уже несколько часов, и с каждой секундой всё больше и больше. Час назад я думала, что я люблю тебя сильнее, чем какая-либо женщина когда-нибудь любила мужчину, но полчаса спустя я осознала, что то, что я чувствовала раньше, было ничто по сравнению с тем, что я чувствовала тогда. А через десять минут я поняла, что моя предыдущая любовь была словно лужа по сравнению с морем перед штормом. Твои глаза похожи на него, ты знаешь об этом? О да, похожи. На скольких минутах назад я остановилась? На двадцати? Я рассказала тебе всё, что чувствовала до того момента? Неважно. – Лютик всё ещё не смела взглянуть на него. Солнце вставало за её спиной, она чувствовала его тепло на плечах, и это придало ей храбрости. – Я люблю тебя настолько сильнее теперь, чем двадцать минут назад, что это просто невозможно сравнить. Я люблю тебя настолько сильнее теперь, чем когда ты открыл дверь своей лачуги, это просто невозможно сравнить. В моём теле нет места ни для чего, кроме тебя. Мои руки любят тебя, мои уши очарованы тобой, мои колени дрожат в слепом обожании. Мой разум умоляет тебя приказать ему что-нибудь, чтобы я смогла повелеваться. Хочешь, чтобы я следовала за тобой до конца дней своих? Я сделаю это. Хочешь, чтобы я пресмыкалась перед тобой? Я буду пресмыкаться. Я буду молчать для тебя или петь для тебя, а когда ты проголодаешься, позволь мне принести тебе еды, а если тебе захочется пить, и ничто не сможет утолить твою жажду, кроме аравийского вина, я отправлюсь в Аравию, хоть это и на другом конце света, и принесу бутылку тебе к обеду. Если я могу что-то сделать для тебя, я сделаю это; если я не могу чего-то сделать, я научусь делать это. Я знаю, что мне не сравниться с графиней в способностях, или в мудрости, или в привлекательности, и я видела, как она смотрела на тебя. И я видела, как ты смотрел на неё. Но, прошу тебя, помни, что она стара и у неё есть другие интересы, а мне семнадцать и для меня не существует ничего, кроме тебя. Любимейший Уэстли – я никогда не называла тебя так раньше, правда? – Уэстли, Уэстли, Уэстли, Уэстли, Уэстли – дорогой Уэстли, любимый Уэстли, милый прекрасный Уэстли, прошепчи, что у меня есть шанс завоевать твою любовь.