Мой папа - мальчик - Елена Ожич

Я даже ушам своим поверить не мог: неужели мой папа вместе с этими двумя дядьками, один из которых уже профессор, кричал в форточку «Халява, приди»?

В экспедиции в первый же день я копнул лопатой, и из-под неё вывалилась какая-то весьма ржавая железячка. Я взял её в руки, сдул землю — нет, не стрела — и уже хотел выбросить её в отвал, как меня за руку схватил профессор Шишкин:

— Михаил, дай-ка посмотреть!

Я протянул ему эту страшненькую штуковинку, и Шишкин тут же побежал к доценту Джунгарову.

— А он у тебя везунчик! — крикнул тут папе Джунгаров. — В первый же день, и такая удача! Тебе, Мишка, нужно к нам на истфак, на филфак, как отец, не ходи!

Железячка оказалась обломком скифского ножа, и начальник экспедиции Шишкин выдал нам с папой премию двумя банками сгущёнки за первую находку.

В экспедиции у папы действительно началась ускоренная акселерация, и он стал прибавлять по году в день. Усы у него виднелись вполне уже настоящие, и он даже бриться начал.

— Так, сколько мне сегодня? — смеялся папа, когда утром подходил к зеркальцу, прикреплённому на доске над походным умывальником. — Видимо, уже шестнадцать.

Руки и ноги у него вытягивались, будто заколдованные, аппетит проснулся зверский.

— Борис, мы тебя так не прокормим, — шутил Джунгаров, когда вечером после работы папа накладывал себе третью тарелку пшённой каши с тушёнкой.

— Пусть кушает, тебе что, жалко? — говорил Шишкин. — У него сейчас всё, как у подростка. Голос ломался? Ломался.

Усы выросли? Выросли. Зря бреется только — у археологов примета такая: до конца раскопок не бриться, а то находок не будет.

— Сын у него зато вон какой «находчивый» — что ни черепок, то Мишка нашёл, — сказал Джунгаров.

— Зато золото не нашёл, — хмыкнул я.

— Ну, золото… — сказал Джунгаров, — это вообще редкая находка. Ведь практически все курганы когда-то кем-то были разграблены. Даже в черепке великая научная ценность может быть. Мы, когда находки будем в музей передавать, обязательно подпишем, что это ты нашёл.

— А я вообще не историк, — сказал папа, — поэтому могу и побриться.

— Да уж, наводи красоту, подросток. Одевать вот только тебя не во что.

И вправду, папка у меня ходил, как оборванец. Из моей одежды, которую мы взяли из дома, он уже вырос. Мы предусмотрительно захватили ещё и несколько папиных футболок и спортивных штанов, но до них он ещё не дорос. Хоть и выглядел папа оборванцем, но это был счастливый оборванец — он превращался во взрослого человека, и у него всё получалось.

Папка колол дрова, варил на костре борщ, когда приходила наша очередь дежурить, штопал одежду, а когда мы ходили купаться, то делал в воздухе сальто, когда его подкидывали Шишкин и Джунгаров. А ещё у костра папа играл на гитаре и пел разные песни, которых я не знал.

— И откуда ты всё это умеешь? — изумлялся я, когда мне открывался какой-нибудь папин талант. — Почему раньше я этого не знал?

— Ну, сам посуди, Мишка, много ли нужно дров в нашей двухкомнатной квартире в центре города? — отшучивался папа. — Многие мужские навыки в современном мире просто отмирают за ненадобностью. И только в дикой природе они снова расцветают во всей красе.

— Тогда нам нужно чаще выбираться в дикую природу, — сказал я. — Рыбалка там или поход.

— А у меня одноклассник бывший егерем в заказнике работает. Хочешь, к нему следующим летом поедем? Уж там природа самая что ни на есть дичайшая.

— А маму возьмём?

— Если только она сама захочет.

Однажды папа написал маме романтическое письмо в стихах, и мы пошли за семь километров в ближайшую деревню на почту, чтобы его отправить. Через пять дней, когда наступили выходные, к нам примчалась соскучившаяся мама с пирожками и блинами, отбивными и конфетами для меня. Шишкин объявил по экспедиции великий праздник и выдал всем по банке сгущёнки.

Когда мы пировали вечером у костра, мама спросила у папы:

— Борь, как ты думаешь, а сколько тебе сейчас уже лет?

— Лет двадцать, наверное, — пожал плечами папа.

— Значит, уже совершеннолетний? — спросила вдруг мама. — И целоваться уже можно?

И глаза у мамы вдруг так озорно заблестели, что мне показалось, что и маме сейчас не больше двадцати лет.

— А ведь мы с тобой лет в двадцать и познакомились, — сказал папа, — курсе на третьем.

— А ведь это я вас познакомил, — сказал вдруг Шишкин.

— Нет, я, — встрял Джунгаров.

— Да оба, чего вы! — сказал папа. — Кто придумал девчонок на День археолога пригласить?

— Другими словами, Михаил, — сказал Джунгаров, — знакомство твоих родителей примерно в такой обстановке и происходило. — Эх, Борис, смотрим мы на тебя с Шишкиным и завидуем… Ведь и мы с ним когда-то такими были. Вот ты в таком своём… образе появился, и у нас как будто по двадцать с лишним лет долой.

Папа засмеялся.

— Эх, понять бы ещё, как работает механизм этой жабы-рабы… — тут мы с мамой испуганно переглянулись, но на этот раз с папой ничего не произошло, — я, возможно, сделал бы революцию в прикладной лингвистике и во всём этом детском городском фольклоре. Может быть, докторскую бы написал или машину времени изобрёл… — Вид у папы стал мечтательный-премечтательный.

— И чего её изобретать? — проворчал тут профессор Шишкин. — Это тебе что? — он махнул рукой в сторону курганов. — Разве не машина времени? Самое настоящее время, только застывшее, в руках здесь держим…

— Шишкин, вот ты как профессор скажи, что это со мной такое произошло? — спросил его папа.

Шишкин пожал плечами и пошурудил палочкой в костре — полетели в небо маленькие искорки.

Через неделю мы с папой, с моим уже окончательно и бесповоротно взрослым тридцативосьмилетним папой, свернули палатку и уложили вещи в рюкзаки, потому что до первого сентября оставалось всего несколько дней и мы договорились, что папа придёт со мной на школьную линейку. Я его больше не стеснялся.

Вместо эпилога

Из тетрадки Мишкиного папы

Из той папиной тетрадки сохранилось только несколько листочков — остальное потерялось. Может быть, когда убегали из поликлиники, но, скорее всего, когда папа с тополя свалился — очень просто тетрадка могла из кармана выпасть.

А знаешь ли ты игры, в которые играли твои родители, когда были маленькими? Играли они наверняка и в «Штандр», и в «Двенадцать палочек», «Колечко, выйди на крылечко» и «Выше ноги от земли». Может, и в другие игры. Поговори с ними, расспроси, вдруг они расскажут тебе что-нибудь интересное.

«Колечко»

В эту игру у нас во дворе играли девчонки. Ну и мальчишки иногда тоже. Выйдешь во двор, а твои приятели все куда-то запропастились. Скучно, потому и садишься вместе с девчонками на скамейку, складываешь ладошки ковшиком и ждёшь, когда вода положит в них «колечко». Пустяк вроде, но, знаешь, сердце немного замирает, когда вода старается незаметно передать тебе камешек, или щепочку, или монетку, которая сегодня играет роль «колечка». Замирает от того, что сейчас тебе нужно очень быстро вскочить с места — так быстро, чтобы тебя не поймала ни одна рука, не зацепила за рукав или штанину. А поймают, тебе тогда водить, передавать незаметно «колечко» девочке, которая тебе очень нравится. Ах да, вода, когда обойдёт всех, должен крикнуть: «Колечко-колечко, выйди на крылечко!» И уже тогда беги!

«Краски»

Знаешь, Мишка, многие игры в моём детстве были связаны с беготнёй. Как мы могли столько бегать, я сейчас даже и представить себе не могу! Бегаешь-бегаешь, кружишь-кружишь по своему двору и по соседним, и не кончается в тебе этот непонятный, бегучий, прыгучий, пружинный завод. Вот как, Мишка, мы играли в «Краски». Считались и выбирали «продавца» и «чёрта», а все остальные становились «красками». Каждая «краска» загадывала свой цвет и на ушко говорила его «продавцу». Потом все усаживались на скамейку, и к нам приходил «чёрт». «Чёрт» говорил: «Топ-топ ножкой! Кто там под окошком? Это я, чёрт с рогами, с горячими пирогами!» «Покупатель» ему отвечал: «Зачем пришёл?» — «За краской?» — «За какой?» И «чёрт» называл цвет краски. Если такой «краски» среди нас не было, то «чёрта» заставляли выполнить какое-нибудь наше желание — прыгнуть на одной ножке, кукарекнуть или стишок рассказать. Ну а если такая «краска» была среди нас, то покупатель начинал торговаться: «С тебя, чёрт, столько-то горячих!» «Горячими» называли сильные удары ладонью по ладони «чёрта». И обычно «горячих» брали столько, сколько «краске» было лет. Пока «чёрт» расплачивался, «краске» нужно было убежать. Когда «краска» бежала, все кричали ей: «Красочка, в коробочку!» Не догонит «чёрт» «краску», снова придёт ещё одну покупать. Когда приходил «чёрт» за «красками», я придумывал себе зелёный или красный цвет и очень хотел, чтобы выбрали именно меня. Уж я бы убежал, никакой чёрт не догонит!