Мой папа - мальчик - Елена Ожич

И как даст по груше со всей силы. Груша тут же качнулась и ответила папе мощным ударом. Папа повалился на пол и сказал:

— Будем искать другой выход.

Мой приятель Саня Гусев вспомнил, что вроде бы труд сделал из обезьяны человека.

— А если человек сам себе зарабатывает на жизнь, то и отношение к нему сразу меняется, — сказал Саня.

Сане Гусеву было уже тринадцать лет, он жил с нами на одной лестничной площадке. Прошлым летом Саня работал у старшего брата на автомойке, и сейчас брат снова звал его к себе. Саня говорил, что родители сразу стали относиться к нему, как к взрослому. Ну, будто бы он теперь у них денег не просит и на свои мелкие радости может заработать сам.

— Ты что умеешь делать? — спросил Саня у папы.

— Могу лекции читать. Переводить со старославянского, с английского тоже могу.

— Чего? — спросил Саня, испугавшись слова «старославянский».

— Копать могу, — сказал папа, вспомнив, как копал грядки на даче у бабушки Маши.

— Во, — сказал Гусев, — дело. В соседнем ЖЭУ нужно покрышки в землю вкопать и покрасить, цветочки посадить. Благоустройство территории, верный заработок.

Мы вкопали в разных дворах десятка три покрышек, и нам за это заплатили тысячу рублей.

— Может, подадимся в колдуны? — пошутил я, вспомнив, как легко колдуну Ефиму достались папины деньги.

— С магией я завязал, — сказал папа твёрдо и решительно.

В ЖЭУ нам дали пачку объявлений, которые мы должны были расклеить по всему району. Объявления напоминали жильцам о необходимости вовремя платить за свет и воду. За это нам пообещали ещё тысячу. Объявлений было около двух сотен, пять рублей за одну поклейку.

— Не вздумайте выбросить где-нибудь, — заподозрили нас в нечестности работники ЖЭУ. — Дворник всё равно увидит.

— Надо искать работу высокооплачиваемую, достойную кандидата наук, — сказал папа, вытирая клей о штаны, когда мы приклеивали объявления на подъезды.

И мы пошли продавать газеты, выгуливать чужих собак и раздавать рекламные листовки у супермаркета. На газетах мы заработали две тысячи, на собаках — три, а супермаркет нам заплатил продуктами — выдал кило пряников и пакет сока, решив, что детям и этого достаточно.

Но для нас ведь не в деньгах было счастье! Однако мы трудились целую неделю, а папа нисколечко не изменился и ни на сантиметр не подрос.

— Труд — это хорошо, но, видимо, опять не то. Что мы делаем не так? — спросил папа. — Вообще, существует ли из этой ситуации какой-нибудь другой выход, кроме взросления естественным, так сказать, путём?

— Может быть, это какой-то не тот труд? — предположил я.

— Может быть, — кивнул головой папа. — Конечно, труд любой должен быть в почёте. Но, Мишка, бывает вынужденный труд в не особо приятных обстоятельствах, примерно вот как у нас с тобой, который не приносит ни счастья, ни радости. Боюсь тебя огорчить, но у большинства взрослых так оно и есть — день-деньской трудятся, а радости никакой, одно только материальное вознаграждение, да и то, бывает, не слишком существенное. А есть другой труд, который заставляет человека расти над самим собой, каждый день что-то новое узнавать.

— А ты свою работу любишь, пап?

— Люблю, сынок, но, к сожалению, и этим трудом я заниматься не могу. Потому как не может быть преподаватель моложе своих студентов, причём настолько моложе. А у них сессия, кстати, на носу.

— Тогда, может быть, репетиторство? Это почти то же самое… — сказал я.

— Лето началось, Мишка, кому летом нужны репетиторы..

Ситуация усугублялась тем, что закончились мои друзья, у которых мог бы ночевать папа. Многие одноклассники на каникулы уехали из города — в детские лагеря и к бабушкам в деревни. Мама тоже хотела отправить меня к бабушке Маше в Чесоткин, но я придумывал разные отговорки.

— Что, больше ночевать совсем не у кого? — спросил папа, когда дверь последней гостеприимной квартиры закрылась за его спиной. — Может, остался ещё кто-нибудь?

— Только девочки, — сказал я. — Ну, ты сам понимаешь, почему мы к ним не идём…

— Да-да, это не совсем удобно. Ну, что ж, Михаил, видимо, пришёл час нам расстаться. Уйду в беспризорники, в суворовское училище, попрошусь в детский дом, притворяясь беспамятным, — снова начал грустно фантазировать папа. — Вырасту, приду к тебе взрослым человеком, отцом. Ты уж сам к тому времени взрослым будешь, может, и не узнаешь меня… — В голосе у папы сквозила горечь, а глаза смотрели совсем по-взрослому, как у Того, прежнего, большого, папы. — Но чудес, видимо, два раза не бывает.

В груди у меня похолодело. Сердце моё было готово выскочить из груди, выпасть на асфальт и разбиться на мелкие стеклянные брызги. Папка, мой родной, любимый папка, прощался сейчас со мной навсегда! И уходит он не потому, что они с мамой разлюбили друг друга, не из-за того, что я был каким-то плохим сыном, а из-за ерунды — несчастной считалки на тарабарском языке! В семье Вощиных, судя по рассказам Женьки, когда его родители расходились, всё было не так. Они сначала долго ругались, молчали по разным комнатам, каждый пытался убедить Женьку в том, какой он хороший, а тот, другой родитель, плохой. Был суд, на котором родители, делили его, как какой-нибудь диван, а Женька сидел в зале, морщил нос, чтобы не брызнули слёзы, и страдал от того, что они не хотят любить его оба сразу, вместе.

Но в нашей-то семье всё было хорошо! Я не понимал, почему папа должен уйти от нас. Мы прекрасно проживём втроём, даже если папа побудет некоторое время маленьким мальчиком. Пусть он не водил меня в кино и не забил со мной ни одного гвоздя! Да чепуха всё это! Зато мы теперь много разговариваем по душам и прекрасно понимаем друг друга. Да это теперь мой лучший друг из всех, почти брат, хотя о брате я даже и не мечтал. Вот только мама… Мама к тому времени, когда он вырастет, станет совсем старой, вот что грустно.

— Пап, — сказал я, проглотив комок в горле, — подожди уходить скитаться. Это ты теперь всегда успеешь. Раз так решил, то, конечно, уйдёшь. Давай завтра расстанемся, а сегодня ещё вместе побудем.

— Ты будешь ночевать со мной на улице? — спросил папа. — Ни в коем случае. Это опасно и вредно для здоровья. Как стемнеет, отправляйся домой. И всё-таки скинь мне спальник и палатку. Ну и продуктов каких-нибудь, спичек…

— Нет, пап, я знаю ещё одно место, где мы можем сегодня переночевать.

— Вместе? И где же?

Глава 8

Метод дедушки Сим Симыча

Не все девчонки — ябеды и воображалы. С некоторыми можно даже дружить. Есть даже такие, которым можно доверить свои мужские секреты. Они не побегут плакаться маме, если случайно их толкнуть. Это такие девчонки, такие… их даже за косу дёрнуть рука не поднимается.

Когда я первый раз решил дёрнуть Марусю за косу (а коса у неё была выдающаяся: толстая, длинная, золотистая), она обернулась, посмотрела строго и сказала:

— Даже не пробуй.

— А то что? — спросил я.

— Увидишь, — прошипела Маруся и перекинула косу себе на грудь.

Маруськина коса целых три года висела перед моим носом, как батон. Она сидела в классе прямо передо мной. Иногда хотелось её косу даже цапнуть зубами. Но я себя сдерживал, вспоминая сердитое Маруськино шипение. Другая начала бы верещать, учительнице жаловаться, а Маруся так посмотрела, что мне сразу расхотелось делать с её косой какие-либо гадости. Ну, вы ведь знаете, что девчонку можно бантом к спинке стула привязать. Или просто бант выдернуть, чтобы коса растрепалась, и не отдавать, только если сильно распищится.

В четвёртом классе все девчонки начали стричься. Я глядел на Марусин золотой батон и про себя молил, чтобы она не остригла волосы. Пусть хоть все налысо обреются, мне дела до них нет. А коса будет такая одна. Мне кажется, для девчонки носить косу — это всё равно что дома иметь исправный патефон с запасом иголок. У дедушки Серёжи есть такой. Вот, казалось бы, тоже мне музыка. Да я любую могу в плеер закачать. Но, когда я приезжаю, дедушка ставит новую иголку и мы слушаем «Рио-Риту», «В бананово-лимонном Сингапуре», «Мери едет в небеса». За шипением и треском словно существует какая-то волшебная сказка, которая хочет к тебе прорваться, но не может.

Девчонка, которая ходит с косой, когда все другие носят короткие стрижки, — это особенная девчонка, думал я про Марусю. Я написал ей записку и предложил дружить. Если разболтает, решил я, значит, никакая она не особенная, такая же, как все. Но Маруся никому не сказала, а на перемене подошла и произнесла:

— Давай.

Потом она задрала рукав школьной формы и показала едва затянувшуюся ссадину на локте:

— Это я в деревне была, с дерева упала. Только ты никому.

А я в ответ показал шрам на ладони, которую проткнул проволокой прошлым летом. Так мы побратались с Марусей и стали друзьями.