Русская развлекательная культура Серебряного века. 1908-1918 - Елена Пенская

И так до знаменитой семичастной поэмы «Чертяка в гимназии» С. Городецкого. Появление лирического «нечистого» героя уже само по себе оригинально, интересно и задает новые обертоны читательского развлечения. Но меня интересуют не столько сюжетные вариации, сколько поэтическая форма, которая несомненно усиливает комический эффект и является школой комической поэтики. Приведем несколько отрывков. Начнем с «Чертяки в гимназии» С. Городецкого[160]:

Время к осени катилось,Про метели лесу снилось,Ветер рыскал в огородахШили ранцы в городах…

Как видим, уже в начале «Чертяки…» отчетливо просматриваются пушкинские реминисценции, которых в тексте множество. Аналогично и у П. Потёмкина и В. Князева в «Бобе Сквознякове в деревне»[161]:

Начнем, как водится, сначала…Итак, весна уже настала,Уж прилетели журавлиС болот египетской земли.

Если продолжить цитирование, то увидим обратную смысловую реминисценцию, идущую от хрестоматийного стихотворения, приписываемого П.А. Плещееву, но, скорее всего, принадлежащего А.Г. Баранову[162]:

Осень наступила,Высохли цветы,И глядят унылоГолые кусты…

Как точно отметил И. Лощилов, «Боба» «написан четырехстопным ямбом – самым распространенным размером русской силлаботоники, размером пушкинского романа в стихах <…>. В первую очередь в поэме слышны вариации на тему строфы XL из главы четвертой (“Уж небо осенью дышало.. .”), которая с давних пор живет самостоятельной жизнью в хрестоматиях для младшей школы»[163].

Третий пример – из стихотворения М. Моравской[164]:

Опустели в кухне щелки —Что такое хлеб и сыр?Тараканчики у елки Правят пир!Пляшут с пеньем, пляшут с писком.Сердце, душу веселя:«Слава яблочным огрызкам,Слава крошкам миндаля!»Сколько всякой бакалеи:Мед, изюминки, кутья!«Ешьте, братцы, поскорее!Мне кусок! И я! И я!Нет на празднике милееТараканьего житья!

В этом тексте очевидны реминисценции из Пушкина («Бесы», «Зимний вечер»), Некрасова («Дедушка Яков»); возможно, есть аллюзия на песню из оперы Ш. Гуно «Фауст» (акт I, сцена 3). Почти тот же авторский набор реминисценций, что и в «Мухе-Цокотухе» К.И. Чуковского.

Разумеется, у Моравской присутствует двойная кодировка: на текст реагирует и взрослый, и юный читатель, но не так, как в той же «Мухе-Цокотухе» – дети видят одно, взрослые другое. Это не «взрослый текст в детской литературе».

Как мне кажется, авторы начала XX века пробуют работать в стилистике одного из любимых жанров школьного фольклора – переделки хрестоматийных текстов. Цитируемые «Бесы», «Зимний вечер», сказки Пушкина, «Евгений Онегин» («Уж небо осенью дышало…») и, конечно, «Осень наступила…» – популярные хрестоматийные тексты. Юный читатель легко обнаруживает второй план такой поэзии – хрестоматийный текст (особенно это видно у С. Городецкого, П. Потёмкина, М. Моравской), а: «наличие этого “второго плана” является необходимым условием для возникновения всякой пародийности»[165].

Мы не можем говорить, что такая поэзия «паразитирует» на хрестоматийном оригинале, но однозначно ощущаем его «снижение», игру с первоисточником. Здесь следует процитировать М.М. Бахтина: «Средневековая пародия ведет совершенно необузданную веселую игру со всем наиболее священным и важным с точки зрения официальной идеологии»[166]. И, справедливо замечает М.Л. Лурье, «подобно тому как излюбленными объектами древнегреческой смеховой поэзии были гимны и героические эпопеи, а средневековой (в том числе и русской) – наиболее важные молитвы (“Отче наш”, “Символ веры” и т.п.), литургические тексты, проповеди и даже Евангелие, жертвами школьной переделки становятся стихотворения поэтов-классиков»[167].

Такие стихи отчасти обретают статус своего рода parodia sacra[168]: частотность реминисценций, узнаваемость «первотекста» «снижает» и дискредитирует хрестоматийные тексты.

Но главное в таких сочинениях другое: «набитый» цитатами и реминисценциями текст начинает представлять собой не столько авторское сочинение, сколько некий поэтический миф, что также актуально для поэтики Серебряного века[169].

Одним из популярных «развлекательных» приемов были так называемые псевдомнемонические «забавы», которые также снижали образцы дидактических практик. Например: «Г. Подлежащее был отец семейства. Он был очень важный господин, потому что он был именно то, о чем говорится в предложении. Он не был болтлив и отвечал только на вопросы “кто?” и “что?” Зато его жена, госпожа Сказуемое, очень любила болтать, и изрядно ему этим надоела. Она все время сообщала г. Подлежащему то, что о нем говорится. У них были детки»[170]. Далее повествуется об их детях – дочке (определение) и сыне (дополнение), а также о пятерых племянниках (обстоятельства).

Воспринимать этот текст как мнемоническую прозу, как приемы, облегчающие запоминание, вряд ли возможно. Эта цель вторична, если она вообще присутствует. В основе текста – разыгрываемое неразыгрываемое, скрытая (если не открытая) ирония над мнемоническими приемами. Ирония, над многим – над стереотипным рассказом о семье, над тривиальными типажами, над мнемонической дидактикой. Но одновременно этот текст очень дидактичен, вернее эпистемологичен. Он становится школой поэтики – поэтики иронии, восприятия неожиданного вместо ожидаемого. Он дает ключи иронического восприятия текста. Происходит то, что свойственно эстетике Серебряного века, – превращение текста в метатекст.

Следующая форма развлечения, которая также связана со школой поэтики, это анекдот или анекдотичная ситуация. Анекдот может иметь форму не только забавного рассказа в картинках или без оных, не только остроумного ответа, но и своеобразной дидактической притчи, например, на обложке «Галчёнка» изображена мудрая слониха, которая объясняет слонятам, почему обезьяна валяется пьяная, с бутылкой: «Слониха – детям: “Вот видите, до чего доходит животное, когда оно начинает подражать человеку”» (см.: Галченок. 1911. №7. С. 16).

Анекдот достаточно часто разыгрывается с «мюнхгаузеновским» подтекстом. Например, путешественник спасается от льва на пальме, льет рычащему льву в пасть ром, а потом при помощи оптического стекла его, ром, воспламеняет, и лев взрывается (см.: Галченок. 1912. № 28. С. 5). Некоторые анекдоты имеют лафонтеновский оттенок. В «комиксе» В. Лебедева «Бык и яблоки» (см.: Там же. № 4. С. 4) русский мальчик-воришка, не зная как достать с дерева яблоки, будоражит быка своей красной рубахой, бык бьется об дерево, на которое взгромоздился мальчик, яблоки падают – цель достигнута.

Анекдот может представлять собой неожиданное происшествие в картинках .

Целый час уженьем занятЛи-пхи-чхи, китаец-франт,Только рыбу больше манитНа косе китайца бант… [171]

В итоге, огромную рыбу на косу ловит китаец с «чихательным» именем.

Наиболее популярными оказываются анекдоты о дураках и (или) дурочках с приемом «буквально понятая метафора». На картинке в «Галченке» – вместе с бельем на веревке висит мальчик, а на вопрос: «Где же Петя?», – отец отвечает: «Ах. Я его только что выколотил. Он висит во дворе!» (см.: Галченок. 1913. № 26. С. 1). Или отец ставит в пример сыну спокойную собаку Азорку, а в итоге сын валяется в песке и гоняется за кошками и курицами[172]. В журнале «Тропинка» голодная пичуга видит стрекозу, но по приближении это оказывается аэроплан[173]:

Обидная ошибка:Летит… аэроплан.

В заключение обзора об анекдотах, естественно, следует сказать о популярной в детских журналах иронии над институтками. Катя Кокеткина, оказавшись в зверинце, не заметила, как три слона, подражая ей, хоботами сплели такую же косу. Обнаружив это, девочка отметила: «Ах, как хорошо заплетена коса у слонов. Их похвалила бы даже наша самая строгая классная дама»[174].

Другая развлекательная форма – смех над сверстниками, совершающими нелепые («детские») поступки или дающими смешной ответ. Воспринимающий такой текст и картины смеется над этим, но сам утверждается в норме: «Я бы так точно не сделал». Герои таких картинок устраивают дома петергофский фонтан, заливая при этом квартиру; ловят рыбу из аквариума, играя в деревню; портят подушки, имитируя снег над южным полюсом. Или гимназист на фразу трамвайного кондуктора: «Нет местов», – замечает: «Бесстыдник, он не знает падежов!» (см.: Галченок. 1913. № 33. С. 1).

В детских журналах начала XX века появляется особый тип героя-двоечника. Его возвеличивают, наделяют лукавым умом, склонным к иронии. В одном из рассказов двоечник затевает спор с отцом о том, что угадает будущее наказание за двойку; в случае неугадывания – порка, а в случае угадывания – не пускают в гости. Мальчик, получивший двойку, предлагает наказание в виде порки. Отец не пускает его в гости[175]: