Избранное. Фреска. Лань. Улица Каталин. Романы. - Магда Сабо

Приемыш не напрасно двадцать лет проторчал в этом доме; он настолько хорошо изучил обороты, стиль и композицию церковных проповедей на все случаи жизни, что не задумываясь мог бы заранее накатать надгробное слово усопшей. Такаро Надь, этот старый дурень, под занавес еще и расхлюпается — идеальный священник, от собственной проповеди способен расчувствоваться и пустить слезу. Собрание начнется в пять, пожалуй, он выкроит время, чтобы с похорон вернуться домой вместе со всеми и с полчасика провести в кругу скорбящей семьи, а там уж как-нибудь да найдет предлог улизнуть. Собственно говоря, он ничуть не волнуется, момент сейчас самый благоприятный, в позапрошлом году он и думать не смел о том, чтобы подать заявление в партию. Хватало ему всяких неприятностей от этой въедливой Бозо, тогдашнего партийного секретаря. Но теперешний их секретарь — это же золото, а не человек, добряк попался, каких поискать. Ударят его по правой щеке, он и левую норовит подставить, не в пример Папочке: этот святоша, когда разозлится, лупцует почем зря. Но у Саболча Сабо, похоже, его секретарское терпение не знает границ. Ничего себе имечко, язык сломаешь, может, оттого он и заделался таким всепрощающим. Саболч Сабо. Черт-те что!

Не трудно будет подстроиться под коммунистов, думал Приемыш, и вообще сейчас самый удобный момент податься в партию. Определенно сентябрь этого года богат событиями. Папочка себе в утешение может всласть мусолить Священное писание; Мамочка наконец-то упокоится с миром, домой возвращается Аннушка, старая карга заявляется на похороны, а он, Арпад, вступает в партию. И пусть этот красный псих Ласло Кун заткнется, если сам раньше всех в борцы за мир записался, можно сказать, именно он и заварил всю кашу. Конечно, самое потешное, что Ласло Кун всерьез относится к этой своей деятельности. Какой только ерунды не мелет этот трепач о борьбе за мир! А кому от этого польза, скажите на милость?

Сколько он себя помнит, ему, Арпаду, никогда не жилось так интересно и беззаботно, как в те развеселые деньки, когда подступил фронт, тогда все в городе стояло вверх дном, и дома тряслись как параличные под пушечный грохот: Этой осенью сравнялось десять лет с той поры, как здесь прокатились бои. Ему тогда было четырнадцать, и чтобы чего-то бояться, у него, подростка, и в мыслях не было. Янка, стиснув руки, шпарила «Отче наш», забившись в подвал. Папочка белый как мел читал Библию, Ласло Кун, напоминающий карикатуру на библейского пророка, отправлял службу в единственном на всю улицу бомбоубежище; тетушка Кати забилась под перину, и никакими уговорами ее нельзя было оттуда выманить, Анжу целые дни напролет копал ямы и буртовал разные овощи; Аннушка же, не шелохнувшись, часами простаивала в подворотне и прислушивалась к звукам внешнего мира, как будто от услышанного зависела ее жизнь. Ну, а он, Приемыш, беззаботно насвистывая, слонялся по двору или забирался на чердак и оттуда следил, как, пролетая над городом, самолеты избавляются от своего опасного груза, как бомбы, описав дугу, со свистом устремляются вниз, а на месте их падения вздымаются столбы дыма и пламени. Чего тут, спрашивается, было бояться? Да он едва мог дождаться налета, чтобы первым выскочить на улицу и нахватать побольше разбросанного барахла! Случалось ему заглядывать в лавки, где занимался пожар, и он не трусил. Зато, святые угодники, чего только не притаскивал он домой! «Христианская душа в этом отроке!» — изрекал Папочка. Это точно: уж чего другого, а христианского духа в нем всегда хватало с избытком. Сроду не жилось ему так вольготно, как в те благословенные недели, успевай хватать, что плохо лежит. А когда подходили русские, только этой дурище Янке заранее мерещились всякие страхи. Стоило поглядеть на этих баб — ни дать ни взять ряженые: Янка обмотала голову каким-то старушечьим платком и вымазала сажей лицо, а тетушка Кати напялила на себя все свои одежки — не ровен час, солдаты чего прихватят! Нет, по нему, так война — развеселое времечко и куда как занятное! В жизни своей он столько не потешался. Один Ласло Кун чего стоит, лопнешь со смеху, как вспомнишь: однажды ночью в разгар боев Ласло Кун собственноручно намалевал на воротах альфу и омегу, огромные буквы, выведенные масляной краской. Сначала он хотел, чтобы Аннушка это сделала, но Аннушка чертыхнулась и запустила кистью в рожу Ласло Куну. Их дом со знаком ангела на воротах походил тогда на пристанище святого семейства по пути в Египет. Хороши бы они были со своей альфой и омегой, если бы не он, Приемыш; утром он выскочил тогда спозаранку и рядом с тарабарщиной Ласло Куна мелом начертил на воротах преогромный крест. Просто диву даешься, как по-идиотски вели себя все эти люди! Папа, в ком пропал незаурядный актер, встретил русских в полном парадном облачении, седые волосы, выбиваясь из-под парчовой шапочки, волнами ниспадали на плечи, одной рукой он вздымал Библию, а другой — неведомо зачем, держал сосуд для причастия. Русские, бесхитростные души, кровь господню выпили до капли, а сосуд, как видно, был им без надобности.

Нет, ей-богу, напрасно столько разглагольствуют о борьбе за мир, в войну житуха была что надо, он лично повеселился вдосталь. Да и вообще пусть попробует кто из них попрекнуть его. Если бы он не подкармливал тогда всю эту ораву, дорогие родственнички подохли бы с голоду во время инфляции. Вот когда пригодилась шкатулка, которую старик Цукер успел сунуть ему в руки, прежде чем его забрали в гетто. Счастье, что сожгли старика, иначе пришлось бы выкручиваться, вздумай тот востребовать свою шкатулку обратно. А впрочем, поделом ему, зачем, спрашивается, старому еврею такая куча драгоценностей!

Ну, во всяком случае, учительствовать он, Приемыш, больше не намерен, поиграли — и хватит, самая пора прибиться к другому берегу. Жофи говорит, исключено, чтобы возникли какие-либо препятствия с его приемом в партию, а уже если дело дойдет до районного комитета, то там и вовсе должно пройти без сучка без задоринки: в райкоме с большим почтением относятся к Ласло Куну. В конце концов и от красного олуха будет хоть какой-то прок, не зря же его по всякому случаю фотографируют со всех сторон, только успевай поворачиваться. Конечно, если ветер подует в другую сторону, прихожане намылят ему шею и будут правы: нельзя же быть таким ослом и полностью поддаваться самообману. Имеет смысл объявлять себя коммунистом, только если ты способен смотреть на происходящее со стороны и ко всему относиться с юмором. Но чтобы решиться на этакое из убеждений и за здорово живешь? Чушь собачья!

Жофи говорит, первым делом ему придется изложить автобиографию. По этому пункту она велела ему хорошенько подготовиться, продумать до мельчайших подробностей, потому что никогда нельзя знать, кто чем заинтересуется и какой захочет задать вопрос. Ну что ж, пусть их расспрашивают, сколько влезет. Жофи наверняка самая недоверчивая из всей этой бражки пролетариев, выкормышей поселка Лайоша Надя, то бишь, по-ихнему, Белоянниса, а вот ведь ходит за ним по пятам, как собачонка, и, что он ей ни плети, ловит каждое слово. Иной раз не так уж и плохо быть сиротой; Жофи, к примеру, заливается слезами всякий раз, как только он начинает ей рассказывать о своем обездоленном детстве без отца, без матери.

Мамаша, только ее еще не хватало для полноты счастья! Господь, как сказал бы Папочка, печется не только о былинке полевой, но и о нем, сиром. Мамаша, царство ей небесное, сделала самое лучшее, что могла, кувыркнувшись вместе с паромом в Тису. Не бултыхнись она вовремя, Приемыш и по сию пору торчал бы в Эмече и рыл носом землю, как и положено крестьянину. Какой леший стал бы заботиться о том, чтобы дать ему образование? Мамаша сама с грехом пополам умела читать и писать. Впрочем, здесь он не в накладе: мать у него как по заказу, и сочинять ничего не требуется. Точно заранее знала, что сейчас она ему пригодится: полуграмотная баба из неимущих крестьян. Иначе что бы он мог противопоставить отцу-нотариусу, которого чахотка прикончила в ту пору, когда сыночку исполнилось два года, и, хотя нотариус был беден, как та пресловутая церковная мышь, все же согласно священным канонам коммунистов, он причислялся к нежелательным элементам. Впрочем, Жофи утверждает, это не помеха, что отец его был нотариус, главный упор будет сделан на происхождение матери, которая так кстати утонула.

Приемыш ухмыльнулся, вспомнив про свою биографию. Автобиографии сочиняются по такому же принципу, как траурные объявления или адаптированные издания для детей. Папочка никогда не разрешал детям читать классиков в подлиннике и, если только удавалось раздобыть детское издание классических произведений, подсовывал им эту пресную жвачку. Когда Приемыш вырос, он немало веселых минут провел, перечитывая заново те же романы в их неурезанном виде. Тот, кто перекраивал их в расчете на юного читателя, настолько выхолостил самую суть, что автору стоило бы немалых трудов опознать свое собственное творение. При этом сюжет оставался прежним, однако излагалось все иначе, как бы затушеванно, менялась сама настроенность книги. Вот и траурное объявление — такой же выхолощенный опус, ну а об автобиографии уж и говорить не приходится.