Русские мужики рассказывают - Марк Поповский

Через несколько дней после расстрела Семена его двоюродный брат Яков записал в дневнике: "Читаю Толстого, переписываюсь с Московским вегетарианским обществом, с некоторыми новыми друзьями. Расстрел восьми человек... ужасает мою душу, но не отпугивает от открывшейся истины. Арест братьев Пыриковых прибавляет жуткости и решимости. Я пишу первое письмо В.Г.Черткову об ужасах и моих намерениях быть стойким и радоваться, что придется пострадать за истину ..." (Цитирую по рукописи И.Драгуновского (сына): "Биография Я.Д.Драгуновского". 1974. Машинопись. 437 стр.)

Не прошло и года после расстрела брата, как Якову Драгуновскому и его единомышленни-кам действительно пришлось мобилизовать все свое мужество. 31 октября 1920 года отряд ЧК, нагрянув в деревню Драгуны, арестовал 12 толстовцев по обвинению в "дезертирстве". Яков Дементьевич, в соответствии с декретом 4 января 1919 года, предъявил справку Совета религи-озных общин и групп о том, что "по своим взглядам он является последователем свободного религиозного миросозерцания в духе Л.Н.Толстого". Но справка эта никого не заинтересовала. После обыска, в результате которого чекисты разорили деревенскую библиотеку, толстовцев погнали в уездный город Демидов, где находились уездные (районные) власти, так называемое политбюро (В первые годы советской власти политбюро совмещало функции партийной и государственной власти на местах и соответствовало нынешнему райкому партии.). Вместе с Яковом Дементьевичем арестовали трех его братьев, Петра, Тимофея и Василия Драгуновских, а также односельчан Егора Иванова, Сергея Полякова, Ивана Федосова, Елисея Кожурина, Игната Полякова и братьев Максима и Никанора Мищенко. В Демидовском политбюро крестьян начали допрашивать и при этом нещадно избивали. Били сами руководители политбюро, били кулаками, сапогами, стволами винтовок. Чего же и каким образом добивались райкомовцы начала 20-х годов от крестьян-толстовцев?

Подробные записи, сделанные Яковом Драгуновским, позволяют во всех деталях восстановить эту вакханалию. "Работники политбюро ругали нас... такими страшно нехорошими, нецензурными словами, что просто коробило от этой грязной ругани... в "мать", в "Христа", в "Бога", во все доброе и светлое..." Потом начались допросы. Вот некоторые выдержки из этого диалога шестидесятилетней давности:

- Ты когда заразился Толстым?

- Я давно хочу быть человеком, не желающим и не делающим никому зла.

- Давно? А при Николае, небось, служил?

- ...Тогда я служил не за совесть, а за страх... Наоборот, когда приходилось видеть немцев, я испытывал к ним жалость и пробуждающуюся любовь. И не только убивать, а мне хотелось обнять их как братьев...

- Теперь война не такая, как была при царе Николае: тогда мы защищали капиталистов, а теперь мы должны защищать свои права на землю, на фабрики и на управление страной. Поэтому и отказываться от завоеваний этих прав преступно. Признаешь себя виновным?

- Нет, не признаю. Потому что завоевывать права, стало быть, убивать людей, а всякое убийство есть самое величайшее зло в мире. И кто бы мне ни приказал - царь Николай, Керенский или Ленин, я все равно не могу и не буду этого делать.

- Стало быть, ты всякую власть считаешь насилием? И в советской власти не замечаешь никаких хороших стремлений?

- Хороших стремлений я замечаю очень много, но не таким путем все это достигается. Для осуществления таких великих идей насилие не годится...

- Ты агитировал против советской власти?

- Нет!

- Как же нет, когда ты отказался от военной службы, а после тебя и твои братья... Ты организовал библиотеку в своем доме, ведь это тоже агитация; потому что книги ты давал и другим читать! Так не признаешь себя виновным в агитации против советской власти?

- Нет! Не признаю!

- Как не признаешь, когда признался, что имеешь библиотеку, а это уже доказывает агитацию..."

После бесконечных угроз, матерной брани и обещаний отправить на расстрел в Губчека, крестьян начали избивать. Били всю ночь. Особенно свирепствовал некто Летаев, которого Драгуновский называет "заведующим политбюро" и который в действительности был, говоря современным языком, секретарем райкома партии. Вот как Яков Драгуновский описал это:

"- Ты почему не подписываешь протокол? - закричал Летаев, свирепо сверкнув глазами. По его лицу было видно, что он мастер своего дела. Только глазами может испугать человека, а если исказит рот, в котором в верхней челюсти спереди нет двух зубов, тогда он становится совсем неприятен и даже страшен.

- Я не согласен с обвинением в агитации, - ответил я... - От моего твердого категори-ческого ответа в нем проснулся дикий зверь. Он удар за ударом стал бить меня со всего размаха сапогом, попадая между ног. Мне стало невыносимо больно... Я чувствую, что вот еще удар и - смерть. Чувствуя сильную боль и боязнь близкой смерти, у меня из глаз потекли слезы... Я стал умолять его:

- Брат, образумься! Брат, прости!

Но ни мои мольбы, ни кровь, ни слезы не тронули его, он продолжал бить до тех пор, пока не устал, и только тогда остановился.

- Теперь подпишешь протокол? - крикнул Летаев.

- Нет, не подпишу..."

Еще более страшные минуты пережил Яков Драгуновский, когда в соседней комнате начали избивать его брата.

"Долго молчал брат под ударами, но не выдержал и закричал: "Братцы! Пристрелите меня лучше!.." Но и после этого его продолжали бить, бить... Но вот все затихло; проходит несколько томительных мертвых минут. Опять представляю себе, что брата уже убили, вот здесь рядом, в эту минуту..."

Так поочередно избивали всех арестованных толстовцев, добиваясь от них признания в антисоветской агитации. Наконец, в полночь, притомившись от своей деятельности, партийцы приказали милиционерам бросить избитых крестьян в подвал. Драгуновский пишет:

"Когда мы выходили, то один из работников политбюро Шуруев освещал лампой коридор и всматривался в наши лица. "Что, сердиты? - спрашивал он тех, кто не смотрел в его сторону. - А еще толстовцами считаетесь! Толстовцы ведь не должны сердиться".

То, что произошло с двенадцатью толстовцами из деревни Драгуны, происходило в то время повсеместно. В декабре 1920 года Якову Драгуновскому удалось передать из тюремной камеры Смоленской тюрьмы письмо к супругам Чертковым. "Милые старички! Владимир Григорьевич и Анна Константиновна! писал он. - Не могу и описать вам, какой кошмар совершается здесь на наших глазах... Вечером 7 декабря ведут пять человек из трибунала, только что приговоренных к смертной казни за какое-то дезертирство. Их было сначала шесть человек приговоренных, один из них не мог перенести 18 часов ожидания смерти, а как только вышел из суда, сказал конвоирам, что он хочет бежать, и просил стреляющих целить ему в голову. Его сейчас же и убили. Пять человек сидели двое суток на втором этаже тюрьмы... Девятого числа вечером их не стало... 11-го числа трибунал приговорил к расстрелу еще одиннадцать человек. Один за бандитизм, а десять человек наших друзей, отказавшихся от оружия и от войны... Одному из наших друзей удалось им подать булку хлеба, и в этот момент они успели написать ему только фамилии и указать, что их судили как дезертиров, а религиозные убеждения не брали во внимание. Вечером 12-го мы услышали от тюремных сторожей, что десять приговоренных написали заявление на имя Ленина с просьбой заменить им военную службу работой, полезною для людей... Очень мы обрадовались такому известию. Дай Бог всего хорошего".

Едва Владимир Григорьевич Чертков получил в своей московской квартире письмо Якова Драгуновского, как почта доставила следующее послание:

"Милые друзья! Только что успел кончить писать последние слова в первом письме, как увидел через окно на тюремном дворе отряд вооруженных людей. Часть отряда вошла на второй этаж тюрьмы с веревками. Мы полагали, что поведут в трибунал связанных опасных преступни-ков. Но каков был наш ужас, когда смотревшие в окно увидали, что повели связанных одиннад-цать человек, приговоренных к расстрелу. Что делать? Куда деваться от такого ужаса?.. Вот их имена: Митрофан Филимонов, Иван Терехов, Василий Терехов, Елисей Терехов, Василий Павловский, Василий Петров, Варфоломей Федоров, Иван Ветитнев, Глеб Ветитнев, Дмитрий Володченков. Дело их было в нарсуде, были пришедши из Москвы заключения от Совета (Объединенный совет религиозных общин и групп - М.П.) об искренности их убеждений, а Елисей даже был уже присужден нарсудом к какому-то сроку, а их все равно осудили как дезертиров и расстреляли... Писать больше не могу, если останусь в живых, напишу подробно" (Цитирую по рукописи Ивана Драгуновского (сына) "Биогра фия Якова Дементьевича Драгуновского". 1974. Машинопись 437 стр.).

Яков Драгуновский выжил. Суд в Смоленске приговорил его и его друзей, отказавшихся от оружия, к пяти годам концентрационных лагерей (так они в 1920-м году и назывались). Значительно менее долговечным оказался декрет Совнаркома от 4 января 1919 года. Уже 14 декабря 1920 года Ленин подписал "поправку" к этому декрету. Новый документ отстранял Объединенный совет и В.Г.Черткова от роли арбитра между верующими и властью. Позднее советские авторы-антирелигиозники пытались обелить этот вероломный акт правительства Ленина, придумав версию о "злоупотреблениях" Черткова. Называли несуразные цифры освобожденных от службы в армии якобы по ходатайству Объединенного совета. Современный советский автор-антирелигиозник даже утверждает, что через Объединенный совет религиозных общин и групп за время Гражданской войны прошло сорок тысяч отказов от военной службы. Эти передержки необходимы советским пропагандистам только для того, чтобы доказать: Объединенный совет, возглавляемый толстовцем Чертковым, "злобно и бессовестно обманул доверие, оказанное ему как экспертной организации, тем самым он сделал все, чтобы быть отстраненным от функций, возложенных на него декретом" А.И.Клибанов. Религиозное сектантство и современность. АН СССР. М., 1969, стр. 203.).