«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца) - Алексей Николаевич Желоховцев

Шанхае и лишь через двадцать дней — в центральных газетах. При ЦК была создана «группа по делам культурной революции», в которой наибольшую активность проявил Пэн Чжэнь, член Политбюро и первый секретарь пекинского горкома. В феврале Пэну удалось распространить письмо ЦК, им самим составленное и подписанное, которое было направлено к фактическому свертыванию кампании.

В противовес Пэну и поддерживавшим его в ЦК работникам, супруга Мао Цзэ-дуна Цзян Цин, которая в то время не занимала никаких официальных постов ни в партии, ни в правительстве, по поручению маршала Линь Бяо, члена Политбюро и министра обороны, провела в Шанхае совещание армейских политработников, продолжавшееся двадцать Дней. Совещание приняло «Протокол», который стал платформой в проведении «великой пролетарской культурной революции». «Протокол» означал ревизию решений ЦК КПК и отрицание всей культурной политики за семнадцать лет народной власти.

В этом документе говорилось: «После основания государства в литературно-художественных кругах наша политика была узурпирована антисоциалистической, антипартийной, антагонистической к идеям Мао Цзэ-дуна черной линией. Эта черная линия есть сочетание буржуазных эстетических идей с идеями современного ревизионизма и так называемыми литературой и искусством тридцатых годов… Мы решительно намерены провести на культурном фронте великую социалистическую революцию».

В приведенной цитате громогласные обвинения в «антипартийности» и «буржуазности», слова о будто бы «антисоциалистической», «черной линии» — ложь и демагогия для обмана собственного народа; все развитие КНР по социалистическому пути в первые годы после победы народной революции служит тому веским опровержением. Но правда то, что в китайской культурной жизни развитие часто не соответствовало установкам Мао Цзэ-дуна и его «идеям», потому что на его пути вставали здоровые силы партии, опиравшиеся на опыт революционной борьбы в прошлом и, в частности, на опыт прогрессивной литературы и искусства тридцатых годов, которые развивались независимо от маоизма, под влиянием коммунистов-интернационалистов в КПК. Такая деятельность действительно противоречила «идеям» Мао Цзэ-дуна, для чего и потребовался переворот, демагогически названный «социалистическим». «Протокол» шанхайского совещания дважды правил лично Мао Цзэ-дун.

В апреле давление группы Мао Цзэ-дуна возросло. В газетах появились вторая статья Яо Вэнь-юаня, нацеленная теперь прямо против Дэн То, и ее многочисленные перепевы. Оставался последний шаг — массовое «народное» движение. О нем говорилось еще в февральском «Протоколе», но он тогда не был опубликован.

25 мая вечером, возвращаясь из кино в общежитие, я заметил необычную суету. В коридоре торжественно вещало радио.

Не знаю, что это была за передача — центрального радио или университетского. Диктор читал размеренно и торжественно, читка сменялась парадной музыкой и возобновлялась через каждый час. Такие передачи уже бывали. Например, когда ЦК КПК получил приглашение послать делегацию на XXIII съезд КПСС II ответил длинным грубым заявлением. Эти полные озлобления слова гремели тогда день-деньской по всему университету. Когда началась та передача, я находился в комнате, где стоял телевизор, и смотрел кинофильм. Телевидение не нарушало программу в тот вечер, и заявление ЦК пошло на полчаса позже, чем по радио, в обычных теленовостях. Поэтому, когда в коридоре неожиданно зазвучал торжественный голос диктора, все китайцы поднялись и, как по команде, двинулись вон из зала к громкоговорителям. Я досмотрел фильм в одиночестве, а затем пошел к себе в комнату. Ма сидел у радиоприемника. Он пустил его на всю мощь, воздух буквально сотрясался от решительного голоса диктора.

Когда передача заявления окончилась, Ма выключил приемник и поднялся. Надо было что-то сказать, и я повторил несколько малопонятных мне фраз на память. Он их охотно растолковал.

— По-моему, это просто ничем не оправданная грубость и бестактность, — сказал я.

— В политической борьбе церемонии излишни, — заявил Ма. — За приглашением скрывается компромисс и предательство!

— Речь идет о единстве ради интересов революции!

— Есть только один язык революции — наш язык!

— Это значит, добавлять к каждому слову «великий» или «революционный», — съязвил я, вспомнив фельетон Дэн То.

— Мы осуждаем тех, кто говорит, как ты.

В тот вечер Ма был необыкновенно напыщен.

И вот сегодня, 25 мая, снова торжественно вещало радио, и содержание передачи, чем больше я вникал в него, удивляло меня.

— Студенты и преподаватели Пекинского университета сегодня вывесили дацзыбао, обвиняющую в перерождении, в отступлениях от идей председателя Мао ректора и партком Пекинского университета, которые вместо революционной линии председателя Мао проводили черную, контрреволюционную, буржуазную линию. Дацзыбао подписали семь человек…

Диктор, насколько улавливалось на слух, затем перечислил имена подписавшихся. Дацзыбао — газета больших иероглифов. Собственно, это афиша, но не государственная, а индивидуальная. В ней некто или группа единомышленников прокламирует свои взгляды, мнения и предложения. На дацзыбао идут большие листы бумаги, их склеивают в длинные полосы или в широкие простыни, часто пестрые.

Я вспомнил, как раньше, в 1957 году, во время борьбы с «правыми» элементами все «чистые» революционеры свидетельствовали свою революционность в дацзыбао, которые занимали и стенды, и стены, и целые здания, их развешивали на веревках, как белье. Чтение таких дацзыбао — занятие трудное, и ему отдаются только в рабочее время. Но никогда еще не приходилось слышать, чтобы обыкновенная дацзыбао передавалась как сообщение государственной важности.

Суета в коридорах меня настораживала и возбуждала любопытство. Я подошел к окну. Университетский городок сиял огнями, студенты не спали, несмотря на поздний час, а ведь китайцы очень рано ложатся, и девять вечера — для них час поздний. После полуночи я вновь подошел к окну, а потом лег спать в уверенности, что, кроме меня, никто не ложится. В эту ночь Ма впервые не явился ночевать, и я оставался один.

Утро 26 мая в Пекине было пасмурным. Серый день, ветер, освежающая влажность после болезненно сухой зимы. Обычно я выходил завтракать позже китайских студентов и шагал в столовую по пустым аллеям и парку, встречая только возвращающихся вьетнамцев. Сегодня же было людно, оживленные группы молодежи сновали по территории. Стены столовой, почты, кинозала покрылись свежими дацзыбао. Клеили все новые и новые, они уже громоздились в три ряда, и авторы становились на плечи друг другу, чтобы добраться до незанятого места на стене. Я остановился перед китайской студенческой столовой. Над входом длинной полосой висели дацзыбао, сверху шла крупная надпись: «Наш партком и администрация — черные с ног до головы», а за нею — обоснование. Первый абзац, который я прочел, обвинял партком в измене генеральной линии КПК, в проведении буржуазного, контрреволюционного курса, заодно с «преступниками из Бэйда», как сокращенно называют китайцы Пекинский университет. Вокруг молча стояли поглощенные чтением студенты.

Вдоль здания бегал молодой человек лет двадцати, в невероятно застиранной и заплатанной одежде, с короткими, не по росту рукавами. Широко