Это Вам для брошюры, господин Бахманн! - Карл-Йоганн Вальгрен

С детства помню бесчисленные примеры этого мерзкого, ханжеского лжесострадания, проявляемого людьми, которые не испытывали при виде чужого несчастья ничего, кроме презрения, злорадства и плохо скрытого садистского наслаждения… прекрасно помню жившую по соседству семью; отец семейства, погрязший в долгах, пошел в гараж, надел садовый шланг на выхлопную трубу, другой конец сунул в салон, сел за руль и завел мотор. Он закрыл глаза и вдыхал ядовитый газ. Все это происходит довольно быстро, сказал я резко, пресекая попытки жены прервать мой монолог, буквально через несколько секунд сознание помрачается, за несколько минут вся кровь уже отравлена ядовитым газом, ты даже представить не можешь, как беспощадно поражаются одна за другой все жизненные функции, – сначала человек теряет зрение, потом наступает очередь нервной системы и мускулатуры, потом наступает смерть, если, конечно, тому, кто вознамерился покончить с жизнью таким способом, не повезет, и его не обнаружат до того, как наступит смерть; а именно это и произошло с моим несчастным соседом… Почему ты стоишь? – спросил я жену, которая так и не присела с тех пор, как зашла в комнату, – вовсе не обязательно торчать как истукан, сядь хотя бы на пол, да где угодно, потому что я далеко еще не закончил с моими изысканиями, касающимися нашего так называемого отечества, нет уж, я должен разделаться с этим раз и навсегда, если не хочу уйти в небытие, если собираюсь когда-либо снова взяться за перо, я должен разделаться с этой гегемонией зла, пока она не разделалась со мной. И знаешь, что случилось с этим несчастным, погрязшим в долгах соседом? – спросил я у жены. Его обнаружили и вытащили из машины до того, как он распрощался с жизнью. Его жена случайно зашла в гараж за граблями, обнаружила мужа и вытащила из машины. Он забыл запереться, сказал я, это был его просчет, его роковая ошибка. Она вытащила его из машины и выволокла на свежий воздух, так что он выжил, но какую цену заплатил он за жизнь? Он уже к этому моменту ослеп, его нервно-мышечная система была поражена настолько, что он остаток жизни должен был провести в специально сконструированном кресле-каталке. Он даже есть не мог самостоятельно, сказал я жене, он даже не мог справить нужду без помощи своей спасительницы, которую он, несомненно, проклинал день и ночь в своем жутком и непреходящем мраке. Это трагедия, сказал я жене – она наконец села, причем не знаю уж почему, на мой письменный стол, – это истинная трагедия, подчеркнул я. Но вот что я хочу спросить – как, по твоему мнению, вели себя соседи? Думаешь, они сострадали несчастному? Ни на йоту. Наоборот! Они начали целую кампанию травли этого бедняги, всю мерзость которой я просто не могу передать средствами нашего нищенского и отвратительного так называемого родного языка, кампанию по оговору, которая состояла в прямой и даже геометрической пропорции к его страданиям. Они просто брызгали ядовитой слюной от ненависти к неудачливому самоубийце, повсюду, в магазинах, на стадионах, на так называемых девичниках, чуть ли не в детских песочницах. У них не нашлось для него ни одного доброго слова – только презрение и ненависть. Он – предатель, говорили они, трусливая свинья, он хотел таким способом уйти от ответственности перед семьей и кредиторами, негодяй, шипели они, и только внезапная сухость во рту, результат врожденной злобы и ненависти, мешала им плевать на сидящего в кресле-каталке несчастного, оплевать его с ног до головы, утопить в пакостной слизи, исторгаемой их подлыми организмами…

Ты преувеличиваешь, сказала жена, смотри, до чего довела тебя эта иррациональная ненависть, ты утратил способность отличать ложь от правды, и знаешь что? – сказала она спокойно, полусидя на моем рабочем столе, – я начинаю уставать от этой ненависти, она ни к чему тебя не приведет, она только рождает преувеличения и ложь, и она губительна в первую очередь для тебя самого… и для меня, конечно. На самом деле в нашей стране осталось очень много такого, что заслуживает всяческого уважения. Взгляни хотя бы на город, где мы сейчас с тобой живем: полно нищих, бездомных, образование доступно только богатым, семейные идеалы почерпнуты где-то в девятнадцатом, а то и в восемнадцатом веке – и что, все это лучше, по-твоему? Да, ты прав, тебя преследовали в нашей стране, главным образом этим отличилась самая крупная газета, но твоя ненависть к дюжине преследователей тебя ослепила, ты потерял способность рассуждать логически. И знаешь, что тебя в конце концов уничтожит? Тебя уничтожит не наше «так называемое отечество», а твоя собственная ненависть.

Произнеся это, она поднялась со стола, чтобы выйти из комнаты, но я остановил ее. Это не я ошибаюсь, сказал я, а ты, это ты, а не я, не хочешь видеть правды. Ты – типичная жертва пропаганды и редкостного самодовольства в той стране, о которой идет речь, пойми это раз и навсегда, то, что ты произносишь, ничем не лучше того, что говорится там, чем те ханжеские высказывания, которые я так презираю, ты тоже присоединилась к этой гегемонии зла, я не шучу, сказал я жене, подумай, что ты говоришь, ты стала адвокатом всего, что я так ненавижу. Прости, сказал я и занял ее место на письменном столе, я не хотел кричать, но я не могу примириться с тем, что ты, я повторяю эти слова, чтобы ты поняла, о чем идет речь, – я не могу примириться с тем, что ты стала адвокатом всего, что я так ненавижу. И что тут удивительного, добавил я, эти преследования довели меня до последней грани, эта страна заткнула мне рот как писателю, два года я не брался за перо, и тебе, по-видимому, не дано понять, что нет для писателя худшей пытки, чем немота, и что же тут удивительного, если я взбешен тем, что ты на стороне моих врагов? Все, что я делал, они встречали с притворным непониманием, они оплевывали и осмеивали все, за что бы я ни брался, и теперь ты тоже присоединяешься к охотничьей клике этих злобных карликов? Они специально искажали все мной написанное, только ради того чтобы мучить меня и в конце концов уничтожить. Они извратили всю мою концепцию модернизма. Кстати, я ненавижу Моравиа! Он утверждает, что писатель якобы всю жизнь работает над одной и той же книгой, – это оскорбление правого полушария мозга, это унижение всего, что мы привыкли считать истинным искусством. Я презираю эту страну и ее смехотворный постмодернизм, этот постмодернистский онанизм, этот самоотсос, я ненавижу писателей, которые намеренно прячутся в нише размером не более, чем дырка в заднице, которые в своей гнусной мелочности вылизывают свою кукольную стилистическую грядку, ненавижу этих так называемых писателей, почитающих самым большим литературным достижением высказаться претенциозно на тему дня (чем претенциознее, тем лучше) и называть эту писанину романом. Я ненавижу эти ниши постмодернизма, они становятся все теснее и все мерзее, эти повторения, роман за романом об одном и том же, в том же смехотворном стиле, с той же трусостью, с той же органической неспособностью сделать что-то неожиданное… Единственный способ вырваться из удавки постмодернизма – избегать ниш, сказал я задумчиво, удивить себя самого, а не только охранять свою задницу, весь их постмодернизм – это не что иное, как судорожно напрягшийся анус. Боже правый, ты же сама видела всю эту пародию на литературную телепрограмму в нашем так называемом отечестве, она, кстати, названа в честь романа единственного нашего писателя, заслужившего это имя. Этого писателя они нагло называют предтечей модернизма; думаю, что если бы он был жив, он, с его легендарным авторитетом, он скорее всего просто плюнул бы этим теоретикам в их дергающийся анус, этот писатель, который всю жизнь, во всех книгах имел мужество менять стиль и тему и удивлять не только весь мир, но и самого себя. Этот писатель, чей, может быть, самый известный, но далеко не самый лучший роман дал название этой пародии на литературную телепрограмму – к ней мы еще вернемся, предупредил я жену, – этот писатель хохотал бы до посинения над жалкой выдумкой Моравиа, над его убогим тезисом, что писатель якобы работает всю жизнь над одной и той же книгой… поскольку этот писатель, тот, о ком мы говорим, уж этот-то писатель был истинным художником, его творчество постоянно изменялось, он не боялся вступить на неизведанный путь.

В нашем так называемом отечестве, сказал я жене, глубоко вдохнул и сделал паузу – мне показалось, что дух этого писателя, как электрический ток, прошел через мое тело, он словно бы загадочным образом возродился во мне, и незримое его присутствие повысило температуру моей ненависти еще на несколько градусов, чтобы не сказать вдвое или втрое, – итак, сказал я, в нашем так называемом отечестве они имеют наглость прославлять этого замечательного писателя, хотя не прошло и века, как его травили и терроризировали самым бесстыжим образом. Неужели ты не понимаешь, насколько оно отвратительно, это наследственное ханжество? – спросил я жену. Всего-то три поколения назад они преследовали этого писателя с исторически свойственной нашей стране злобой, это были наши деды и прадеды, никто иной, а теперь у них хватает наглости славить его и называть в его честь какую-то убогую псевдолитературную телепрограмму. Я бы мог с этим примириться, если бы они одновременно и публично спалили бы все семейные фотографии, представляющие их дедов и прадедов, чтобы, так сказать, выразить солидарность с этим писателем, которого они, если им верить, обожают – но они же этого не делают! Мой прадед был замечательный, удивительный человек! – утверждает некто, и при этом признается в любви к писателю, которого этот самый прадед травил с неописуемой злобой, – разве это не апофеоз двойной морали? Я ощущаю тайную связь с этим писателем, я воспринимаю его, как своего родственника. Ты же сама видела эту телепрограмму! – воскликнул я, выигрывая время, потому что от раздражения потерял нить рассуждений, – ты же сама видела, что за позицию они заняли, что они утверждают и что защищают, – все, что я всей душой ненавижу, все, что я считаю убогим и бездарным, они возносят до небес. Они прославляют безмерно какого-нибудь поденщика, написавшего школьное сочинение на горячую тему и имевшего нахальство назвать эту писанину романом. Что-нибудь про булимию, анорексию, содомию, педофилию, садомазохизм, избиение детей, жен, инцест… ниши, ниши и опять ниши, затхлые уголки общественной жизни, и они обсуждают все эти графоманские опусы, словно бы это был новый роман Достоевского… просто блевать хочется, у авторов этих так называемых романов кругозор не шире, чем дырка в жопе.